Ровно

Сначала мы добрались до Москвы, где была теплая встреча с родственниками и многочисленными друзьями (в основном почепчанами). Все они, не в пример нашим свердловским приятелям, одобрили наше решение о переезде, тем самым добавив нам уверенности в успешном исходе нашей «авантюры».

Из Москвы мы отправились в Ровно, куда и прибыли 15 августа 1960 г.  Довольно быстро отыскали свое будущее жилье, нас встретила соседка – Вера Алексеевна Глущенко, у которой прежние хозяева оставили ключи от теперь уже нашей квартиры.

Вера Алексеевна оказалась очень милой, доброй женщиной, гостеприимной и отзывчивой. Потеряв во время Великой Отечественной войны мужа (пропал без вести), она перенесла все ужасы оккупации, одна воспитывала сына и дочь, поставила их на ноги.

Она очень помогла нам в первые дни нашего пребывания в Ровно до получения контейнера с вещами: ведь кроме голых стен, в квартире ничего не было. Она дала нам свои одеяла, подушки, простыни, раскладушку, посуду, ведра, чайник – в общем, все самое необходимое для нормальной жизни.

Мы прожили по соседству с ней 10 лет и сохранили о ней самые светлые воспоминания. Она умерла в 1990 г., когда мы уже жили на другой квартире.

Пусть земля будет ей пухом!

Через пару дней после приезда я отправился в горком партии, благо здание, в котором размещались областной и городской комитеты, находилось рядом с нашим домом, а бюро пропусков обкома и вовсе в нашем доме. В орготделе меня поставили на партучет, а затем по моей просьбе меня приняла Нина Николаевна Крепкая, секретарь горкома, занимающаяся наукой и образованием. После беседы со мной эта милая женщина сказала: «Если на кафедре математики УИИВХ не окажется вакантных мест и Вас не возьмут на работу в этот институт, приходите ко мне, я помогу Вам устроиться на другую работу. У нас в Ровно не так уж много коммунистов-фронтовиков с университетским образованием, так что не волнуйтесь, без работы не останетесь». И на всякий случай дала мне номер своего служебного телефона.

Еще раз на моем пути встретился добрый, отзывчивый человек. Наверное, все же порядочных людей на свете больше, чем непорядочных!

Наш контейнер прибыл довольно быстро, мы «обустроили» свою квартиру, переселились с пола на кровати и начали нормальную жизнь в Ровно.

Когда мы в первый раз пришли на ровенский сельскохозяйственный рынок, то были просто потрясены дешевизной не только овощей и фруктов, но и мясных, и молочных продуктов. После Свердловска мы попали в рай! Устроиться бы еще на работу… До начала учебного года оставалась неделя.

24 августа я пошел в УИИВХ и, естественно, прежде всего решил зайти на кафедру высшей математики. И тут, к моему величайшему удивлению, заведующим кафедрой оказался мой бывший однокашник – Юрий Всеволодович Подшевкин, с которым мы вместе после войны учились на курсах военных переводчиков в Москве. Но когда я поздоровался и спросил, не узнает ли он меня, то получил ответ: «Вы ошиблись, я Вас не знаю». Мне оставалось только извиниться и «признать свою ошибку», хотя я не сомневался, что и он, конечно, меня узнал.

Разговаривая с ним, я почувствовал, что вакансии на кафедре есть, но он, видимо, человек осторожный и не слишком храбрый,  боится взять на себя ответственность и выдать эту «великую тайну», предпочитая, чтобы я узнал о вакансиях не от него, а от начальства.  Он посоветовал мне обратиться к заместителю директора по учебной работе.

Через день я пошел к Вилену Трофимовичу Александрову, который ведал в институте и учебной, и научной работой, и рассказал ему о причине моего прихода. Он внимательно меня выслушал и попросил документы. Я отдал ему внушительную пачку: листок по учету кадров, копии трудовой книжки, диплома мехмата МГУ, удостоверения о сдаче кандидатских экзаменов, характеристики, выданной дирекцией УПИ. Уточнив некоторые детали моей биографии, он попросил зайти через пару дней. Ясно было, что математики институту очень нужны (правда, лучше бы с другим именем…).

Когда я в следующий раз явился к В.Т.Александрову, он сказал мне: «Мы вместе с зав. кафедрой высшей математики очень внимательно посмотрели Ваши документы. Тот факт, что Вы фронтовик, коммунист, окончили мехмат МГУ, сдали все кандидатские экзамены, что Вы 11 лет читали лекции и вели практические занятия  в таком престижном ВУЗе, как УПИ, говорит в Вашу пользу. Нас смущает только прекрасная характеристика, выданная Вам дирекцией и парткомом УПИ. Такую характеристику дают человеку только в двух случаях: либо когда он ее действительно заслужил, либо если хотят от него избавиться. Не имеет ли здесь место второй вариант?» Я объяснил Вилену Трофимовичу, что и в моей трудовой книжке, и в характеристике четко указана причина нашего переезда из Свердловска в Ровно: «Необходимость изменения климатических условий в связи с болезнью жены». «Если этого недостаточно, - сказал я ему, - то есть простой способ выяснить, соответствует ли действительности эта характеристика. Уезжая из Свердловска, я записал номера многих телефонов УПИ, в том числе номера телефонов парткома и заместителя директора. Позвоните, Вилен Трофимович, за мой счет своему коллеге или в партком института, и они Вам скажут, что представляет из себя их бывший преподаватель Абрам Маркович Саксонов. Ведь «мосты сожжены», в УПИ я уже не вернусь, так что они скажут Вам только правду»

Мое предложение его даже развеселило, он рассмеялся и сказал: «Звонить я, конечно, никуда не буду, не хочу Вас разорять, тем более что Вы сейчас безработный. Мы зачислим Вас, пока временно, на должность старшего преподавателя кафедры высшей математики с почасовой оплатой. Если этот вариант Вас устраивает, то идите к Юрию Всеволодовичу (зав. кафедрой) и договаривайтесь о деталях».

30.08 был издан приказ о зачислении меня на работу, а 1 сентября я начал читать лекции на общетехническом факультете института (слово «временно» в приказе означало что-то вроде испытательного срока). Скоро был издан приказ о зачислении меня на должность старшего преподавателя кафедры высшей математики уже без слов «с почасовой оплатой» и «временно». Эту радостную весть мы сообщили нашим свердловским друзьям и предложили им выпить шампанского за успешное окончание нашей «авантюры».

После первого приказа мои лекции усиленно посещались членами кафедры во главе с самим заведующим, а также работниками учебной части, деканата факультета и т.д. Пару мох лекций посетил и Вилен Трофимович. Только после того, как руководство института убедилось в моей состоятельности, появился второй приказ. Через несколько месяцев, встретив меня в главном корпусе института, Вилен Трофимович сделал мне комплимент: «Я рад, Абрам Маркович, что Вы пришлись ко двору, что мы не ошиблись, взяв Вас на работу».

 

Постепенно  у меня установились хорошие отношения с членами кафедры, работниками факультета, где я читал лекции и вел практические занятия. А Юрий Всеволодович «вспомнил»-таки дела давно минувших дней, нашу учебу на Таганке и даже извинился, что при первой встрече меня «не узнал».

Юрий Всеволодович был своеобразным человеком, очень осторожным, довольно замкнутым, не очень общительным, но удобным для руководства института. Ко мне, пока я работал на его кафедре, относился довольно хорошо и вообще, надо сказать, гадостей своим подчиненным не делал. Друзей у него не было ни в институте, ни за его пределами. Мы с женой были одними из немногих, кто изредка бывал в его квартире. Мы познакомились даже с его симпатичной женой Эмилией Павловной, которая была намного младше его. Сейчас обоих уже нет в живых – пусть земля им будет пухом!

Так незаметно прошел год.

1 сентября 1961 г. я был избран по конкурсу на должность старшего преподавателя высшей математики, начал читать лекции и вести практические занятия на гидромелиоративном факультете института. Надо сказать, что студенты Ровенского института оказались гораздо слабее, чем ребята радиотехнического факультета Уральского политехнического института, где я работал последние годы. Уровень математической подготовки первокурсников был настолько низок, что, кроме специальных консультаций по текущим темам, приходилось устраивать дополнительные занятия по элементарной математике! Но и это не помогло, и на первой сессии зимой 1962 г. мне пришлось поставить примерно 30% двоек, что вызвало крайнее недовольство, даже гнев у декана факультета Тихона Николаевича Севастьянова. Посмотрев ведомости, он кричал: «Порви их! В каждой группе должно быть не больше 10-12% двоек! Успеваемость зависит от уровня преподавания, плохих студентов не бывает, есть плохие преподаватели!» На это я ему ответил: «Ведомости рвать я не собираюсь, ставить положительные оценки вместо двоек – не в моем характере. Очковтирательством я никогда не занимался и заниматься не собираюсь. А по поводу хороших и плохих преподавателей, Тихон Николаевич, судить не Вам, работающему в вузе без году неделю» (до УИИВХ он после окончания аспирантуры 2 года работал в Новочеркасском инженерно-мелиоративном институте). Последних моих слов, да еще сказанных в присутствии секретаря деканата Веры Лукьяновны, он мне простить не мог, и впоследствии этот «донской казак», как он сам себя называл, не раз пытался делать мне гадости.

И тем не менее, может быть, именно этот разговор по поводу выставленных мною двоек послужил поводом для того, чтобы тот же Тихон Николаевич в разговоре со своим бывшим новочеркасским коллегой Сергеем Константиновичем Кузнецовым как-то сказал: «Хотя Саксонов и жид, но я его уважаю. Он фронтовик, смелый человек, перед начальством не заискивает, держит себя независимо, может за себя постоять, а при соответствующих обстоятельствах и морду набить может» (мне об этом разговоре рассказал сам Сережа Кузнецов, с которым мы как-то вместе отдыхали в санатории в Моршино).

 Постепенно я начал осваиваться на новом месте, появились хорошие товарищи на кафедре (Р.А.Антонюк, А.Г.Марусяк, Л.П.Литвиненко, Я.И.Ярмуш), новые друзья вне кафедры. Я продолжал заниматься  спортом: играл в волейбол, посещал группу «Здоровье» при институте, бегал, зимой ходил на каток, благо он был расположен недалеко от нашего дома; по-прежнему очень увлекался настольным теннисом. Иногда поигрывал  в преферанс. Занимался и общественной работой: был куратором одной из групп моего потока.

Помня об «успехах» первой сессии, я немного упростил излагаемый мною материал по математике (насколько позволяла программа), не прекращал дополнительных занятий по элементарной математике, много консультировал. Все это в конце концов дало свои результаты: успеваемость в моем потоке постепенно улучшалась, меня перестали вызывать «на ковер» по поводу превышения «допустимого процента» двоек. А в апреле 1962 г. мне даже была объявлена благодарность «за достигнутые успехи в учебно-воспитательной работе и активное участие в общественной жизни института».

 

Встречи со старыми друзьями.

 

1961-62 годы были богаты очень приятными для меня событиями.

В июне 1961 г. из Первоуральска к своей сестре Мане приехал Миша Орлов, который тоже решил переехать с семьей на постоянное место жительство в Ровно. К этому времени он окончил экономический факультет УПИ, имел большой стаж работы на заводе в Первоуральске и надеялся найти в Ровно работу по специальности. Его сестра, как я уже писал, жила с мужем Сашей Шустером и детьми в райцентре Ракитно Ровенской области. Там же до войны проживала вся большая семья Шустеров. В войну эти места были оккупированы, и, как и многие другие евреи – жители Ракитно, Шустеры скрывались от немцев и полицаев в близлежащих лесах. Иногда ночью кто-нибудь из них пробирался в свой огород за картошкой (голод заставлял), и в конце концов их выследил и выдал немцам за 1 кг соли «хороший сосед». Вся большая семья Шустеров была расстреляна. В живых остался один Саша, который  в это время, как польский еврей, находился на Урале на «трудовом фронте».

Миша, не без помощи Саши, который был в хороших отношениях с первым секретарем райкома партии, устроился на работу в отдел труда и зарплаты Ровенского завода «Газотрон». Довольно долго он жил у нас на ул. Калинина, мы его считали членом своей семьи. Когда он получил ордер на квартиру, то привез из Первоуральска свою маму и младшую сестру Любу.

Так в Ровно образовалось маленькое землячество почепчан, и у нас появились хорошие друзья, с которыми я был знаком уже 31 год. Мы вместе праздновали наши дни рождения и другие праздники, часто всей компанией ездили в Ракитно к Мане с семьей, где нам всегда устраивали «царский» прием. Маня и Саша были исключительно добрыми, порядочными, гостеприимными людьми, их очень уважали жители Ракитно и все, кто с ними сталкивался. К ним всегда обращались за помощью и советом, а Мария Владимировна была самой любимой учительницей учеников Ракитнянской школы.

Ни Мани, ни Саши – никого из Орловых уже нет в живых. Саша, а также мама Миши, Мани и Любы умерли в Ровно. Все остальные закончили жизнь в Израиле, куда в свое время уехали на постоянное место жительства. Мы навсегда сохранили память об этих прекрасных людях.

 

Прежде чем рассказать о своей встрече с еще одним другом-земляком, вернусь во времени немного назад и напишу о своей поездке в 1947 г., впервые после окончания войны, в город своего детства и юности Почеп. В октябре 1941 г. вся территория Брянщины была оккупирована фашистами. Эти носители «нового порядка» принесли с собой кровь, слезы и разрушения. Из предателей и трусов была создана городская управа во главе с мерзавцем Брызгаловым (в годы Советской власти он был видным работником горсовета). Из подонков и пьяниц была организована полиция, начальником которой стал бывший преподаватель военного дела почепской средней школы Тимощенко. Он же руководил и всеми репрессиями в городе. С особенным садизмом издевались над евреями. В ноябре всех евреев, проживавших в Почепе и окрестностях и по разным причинам не уехавших в эвакуацию, арестовали. Всю зиму их использовали на различных тяжелых физических работах, а 16 – 17 марта 1942 г., в течение двух дней, 1846 евреев были расстреляны в противотанковом рву, ныне находящемся возле консервного завода. Расстреляли их только за то, что они были евреями.

После освобождения города на этой братской могиле был установлен памятник. Я посетил место расстрела, поклонился праху тех, кто там покоится. Многие из них были близки нашей семье. Это семьи Шапиро, Додиных, Карасик, Вайнштейн, Соркиных, Махлиных и др.

Хочу особо остановиться на судьбе семьи Махлиных. Это была очень большая семья, как и многие еврейские семьи в то время: родители, три сына (с одним из них, Анисимом, или, как его звали близкие, Аниской, я дружил); три дочери, а также домработница Таня, прожившая у них много лет и фактически ставшая тоже членом семьи. Сыновья были на фронте, двое – Борис и Володя – погибли, а Аниска вернулся живым. Осталась живой и старшая дочь Рая (она до войны окончила мединститут в Москве и осталась там работать). А младшую дочь спасла от расстрела домработница Таня: ей удалось доказать, что это ее дочь. Помог ей в этом бывший директор Почепской неполной средней школы (так называемая «Красная школа») Г.С.Малюга, работавший при немцах в ЗАГСе и сделавший много хорошего почепчанам. Нашлись, правда, и здесь «хорошие» соседи Махлиных, которые очень хотели «восстановить справедливость» и даже ходили в гестапо, чтобы доказать, что это дочь Махлиных, а не Тани. Но Таня, даже под угрозой расстрела, стояла на своем: «Это мой ребенок». Девочка осталась жива и потом так и жила с Таней, т.к. родители и сестра ее были расстреляны.

Я узнал, что сразу после войны Аниска приезжал в Почеп и поклонился братской могиле, где лежали его родители. Он забрал свою любимую девушку Галю Плющеву, которая ждала его всю войну, и уехал к месту своей военной службы. Я зашел к Тане, и она сказала мне, что они с девочкой ни в чем не нуждаются: Анисим Яковлевич и Раиса Яковлевна (то есть Аниска и Рая – старшие брат и сестра) материально их обеспечивают. К сожалению, узнать их адреса тогда мне не удалось. В последний раз своего друга Аниску я видел в 1940-м году. Когда в августе 1941-го я «прорвался» в Почеп, чтобы перед уходом на фронт попрощаться с родителями и сестрой, братьев Махлиных там уже не было: всех троих призвали в действующую армию.

Судьбе было угодно, чтобы мы с Аниской встретились лишь через 22 года. И встретились на Ровенской земле! В один из дней мая 1962 г. я зашел постричься в офицерскую парикмахерскую. Ожидая своей очереди, я услышал, как в разговоре двух офицеров прозвучали слова «полковник Махлин». Извинившись, я вмешался в их разговор и сказал: «У меня до войны был друг по фамилии Махлин. Я знаю, что он воевал, живым вернулся с фронта и остался служить в армии, он офицер, но адреса его я не знаю. Конечно, я не верю в чудеса и понимаю, что вряд ли тот Махлин, о котором вы только что говорили, - мой друг, но, может быть, он какой-нибудь его родственник и я через него найду «своего» Анисима Яковлевича Махлина». Сказать, что офицеры удивились, - значит ничего не сказать. Они были в шоке! Наконец один из них произнес: «Этот Махлин и есть Ваш друг, его зовут Анисим Яковлевич. Он полковник, заместитель командующего мотострелковой дивизией». Тут уже я потерял дар речи! Офицеры посоветовали мне обратиться к дежурному по гарнизону, и я помчался по указанному адресу. Там выяснилось, что в настоящее время полковника Махлина в Ровно нет, и мне посоветовали оставить для него записку с указанием моих координат. Что я, разумеется, и сделал.

Через пару дней вечером Аниска явился к нам на Калинина, д.17 и по-военному отрапортовал: «По твоему, Авка, приказанию полковник Махлин явился». Были объятия и слезы, мы были счастливы, что встретились после такой долгой разлуки. Вспомнили многих наших друзей, погибших на фронте, родных и близких, расстрелянных фашистами и полицаями в Почепе и умерших во время войны от голода и болезней. Выпили за то, чтобы земля была всем им пухом.

Назавтра мы связались с Мишей Орловым и сообщили ему радостную новость: в нашем полку прибыло, почепское землячество увеличилось на два человека, - оказывается, в Ровно проживают Аниска и Галя Махлины (Галя – это та самая Галя Плющева). Вскоре мы с Любой и Миша с сестрой собрались у Махлиных и по всем правилам отпраздновали нашу встречу – событие очень приятное для всех нас. Мы познакомились и с их двумя милыми, красивыми дочурками – Милой и Светой. Мы часто встречались, ходили друг к другу в гости, вместе отмечали государственные и семейные праздники.

К сожалению, через пару лет Аниска получил назначение в Монголию, потом ушел в отставку и уехал жить в Днепропетровск, где тогда уже жила его младшая сестра с семьей и с няней Таней, которая когда-то спасла ее от гибели. Ни Аниски, ни Гали сегодня уже тоже нет в живых, но мы никогда не забудем этих замечательных друзей.

 

Московская встреча

 

От Аниски я узнал адрес и номер телефона его сестры Раи, которая с семьей жила в Москве, и начал с ней переписываться. Она, в свою очередь, сообщила мне адреса и номера телефонов моих друзей-одноклассников Миши Карасика и Евсея Вайнштейна. А из переписки с ними я узнал, что в Москве и Подмосковье проживает довольно много почепчан моего поколения – как правило, тех, кто до войны учился в московских вузах. Но ни разу за все послевоенные годы они не удосужились собраться вместе, а некоторые даже не подозревали, что рядом с ними живут их земляки, друзья детства, с кем учились в одной школе, встречались в Доме пионеров, на стадионе, в кружках художественной самодеятельности, а повзрослев, бегали на танцы в Нижний сад.

У меня появилась навязчивая идея: если встречу почепчан-москвичей не организовали они сами, то организую ее я! Проживающий далеко от столицы, в Западной Украине, в городе Ровно, я, тем не менее, никогда не забывал город своего детства и юности Почеп и почепчан. Не скрою, что, кроме всего прочего, мне еще очень хотелось встретиться со своей первой любовью – Наташей Ивановой, окончившей в Москве мединститут и оставшейся там жить и работать.

О своих намерениях я сообщил своим московским друзьям, и Рая Махлина (теперь уже Селецкая), проживающая в знаменитом элитном высотном доме на площади Восстания, предложила мне приехать в Москву, остановиться у нее и вместе заняться подготовкой этой встречи. Сказано – сделано! В июне 1962 г. я отправился в Москву. В течение нескольких дней мы с Раей Селецкой, Раей Макаровой и Мишей Карасиком с помощью других почепчан разыскали в Москве и Подмосковье около 30 наших земляков! Всем им были разосланы приглашения с указанием времени и места встречи (около ресторана «Прага»).

У нас все получилось, и после первых приветствий и объятий мы уверенно отправились в ресторан, чтобы достойно отпраздновать такое событие. Но не тут-то было: швейцар сообщил нам, что свободных мест нет. Отступать мы не привыкли: мне и Рае Макаровой удалось прорваться к администратору ресторана. Мы показали ему свои удостоверения инвалидов ВОВ (а Рая – еще и удостоверение члена Московского городского совета ветеранов ВОВ) и объяснили, что собрались на встречу фронтовики-земляки (среди нас, действительно, было много фронтовиков) из Москвы, Подмосковья и других городов СССР. Мы хотим провести эту встречу в ресторане, администратором которого он является, и просим оказать нам в этом содействие.

Конечно, отказать нам было невозможно. Выслушав нас, администратор распорядился пропустить нашу компанию в зал и предоставить в наше распоряжение большой стол, за которым мы все разместились. Дальше за этим столом происходило все то, что и должно происходить во время таких встреч: мы вспоминали о войне, рассказывали друг другу о том, как сложилась наша жизнь после войны, делились всем, что знали о родственниках, друзьях и знакомых. Вспоминали погибших на фронте, расстрелянных оккупантами и полицаями, умерших в блокадном Ленинграде и т.д. Все были рады этой встрече, предлагали проводить такие встречи почаще, причем не только в Москве, но и в Почепе. Мне было очень приятно, что рядом со мной за столом сидела Наташа Иванова, которую я не видел с декабря 1945 г. Нам с ней было о чем поговорить, что вспомнить. За столом звучало много тостов, вспоминаю и свой, произнесенный в конце встречи: «За спиной каждого из нас, фронтовиков, кому судьба или случай подарили вот уже 21 год жизни, стоят сотни тысяч тех, кто не вернулся с полей сражений. Среди них и такие, как мы, - мальчишки и девчонки, не успевшие объясниться в любви своим сверстницам и сверстникам. Они по повесткам из военкомата, а чаще по зову сердца, добровольно уходили на фронт, своими жизнями объяснялись в любви к своей Родине и остались на веки вечные верны этой своей первой любви. Пусть земля им будет пухом». После этого моего тоста к нам подошли двое довольно молодых людей, как сейчас принято говорить, «кавказской национальности», с бутылками коньяка и шампанского и попросили разрешения присесть за наш стол. Свое поведение они объяснили тем, что их отцы погибли на фронте и их очень тронуло то, что происходило за нашим столом. Мы, конечно, пригласили их за наш стол, и они, разлив по рюмкам и бокалам коньяк и шампанское произнесли тост: «Выпьем за дружбу народов!». Этот тост нам понравился, и мы с удовольствием выпили за дружбу народов.

В конце встречи мы все обменялись адресами и номерами телефонов, были объятия, слезы и прощальные поцелуи. Из ресторана я вышел вместе с Наташей и Раей Макаровой, хорошей приятельницей Наташи. Расставаться не хотелось, и Наташа пригласила нас к себе на чай. Мы не отказались и поехали к ней. После такого застолья есть, конечно, уже не хотелось, и мы с удовольствием пили чай с вареньем. Еще и еще вспоминали детали нашей довоенной почепской жизни. Я и Рая рассказывали  об эпизодах фронтовой жизни, а Наташа – о событиях и людях в оккупированном Почепе (ее родители жили в Почепе во время оккупации). Затем мы распрощались, и я поехал «к себе» на площадь Восстания. Еще два дня я пробыл в Москве, навещая родственников: там жили и Бруки, родня по маминой линии, и семья Файбисовичей - двоюродного брата  со стороны отца.

Переполненный впечатлениями  от всех этих встреч, прежде всего, конечно, от общения с земляками, я возвратился домой, в Ровно.

Больше в 1962 г. никаких интересных событий в моей жизни не произошло.

 

И опять Свердловск

 

В первые годы жизни в Ровно меня не покидала ностальгия по Свердловску. Хотелось снова побывать во втузгородке, пообщаться с друзьями, коллегами по работе, походить по аудиториям, где я проводил занятия, поиграть в настольный теннис с бывшими соперниками. Но для поездки необходимо было довольно приличное количество денег.

Лишь после того, как в июле 1963 г. Люба устроилась на работу в отдел труда и зарплаты Ровенского строительно-монтажного треста, а я начал в свободное время заниматься репетиторством с абитуриентами, наше материальное положение значительно улучшилось и можно было подумать о поездке в Свердловск.

Летом 1964 г. я отправился в путь.

Остановился я у своего друга Виктора Ефимовича Гермаидзе, с которым до отъезда в Ровно работал на кафедре математики. Вместе с ним мы организовали экскурсию по втузгородку. Были очень трогательные встречи с бывшими коллегами по работе. Я даже не предполагал, что это будет так волнительно и тепло, что мои бывшие коллеги будут так искренне рады встрече со мной. Меня пригласил в гости Петр Владимирович Николаев, бывший зав. кафедрой, руководитель научного семинара по номографии, в котором я работал. Был я и в гостях у зав. кафедрой Юрия Николаевича Нефедьева, у Веры Школьник, моей бывшей студентки. И в хорошем сне мне не могло присниться, что моей скромной персоне, обычному, да еще бывшему преподавателю кафедры окажут такое внимание столь известные в институте люди – П.В.Николаев и Ю.Н.Нефедьев. И сейчас, более чем через 45 лет после того, как я покинул Свердловск и кафедру высшей математики УПИ, я с большой любовью вспоминаю этих замечательных, всесторонне образованных, добрых, интеллигентных людей, общение с которыми принесло мне большую пользу. Обоих уже нет в живых, вечная им память и вечный покой.

В один из солнечных летних дней я, Виктор Ефимович и Марта Андреевна, наша хорошая приятельница, доцент кафедры высшей  математики, отправились на озеро Шарташ, чтобы отдохнуть от городской суеты, искупаться и позагорать. Когда мы уже собрались возвращаться, возле нас остановился велосипедист и произнес: «Добрый день, Абрам Маркович! Вы меня узнали?» - «Да, узнал, - ответил я. – Вы были студентом группы Р576, в которой я был куратором, я читал вам лекции и вел практические занятия в 2956-57 гг., ваша группа окончила институт уже после моего отъезда из Свердловска, в 1961 г. Ваша фамилия – Мухтаров», - добавил я. – «Все точно!»  - изумился он. Мы немного поговорили, вспомнили годы их учебы, я поинтересовался судьбой бывших студентов этой группы после окончания института и передал им всем мой сердечный привет и наилучшие пожелания.  На том мы и расстались.

Через два дня мы отмечали день рождения младшей дочери Вити, той самой «умной девочки», которая «не станет прыгать с четвертого этажа» (о ней я уже писал). В разгар торжества раздался звонок, и в комнату вошли Мухтаров и еще две мои бывшие студентки из той же группы. Извинившись за вторжение, все трое начали упрашивать Виктора Ефимовича «отдать» им Абрама Марковича. Мухтаров сказал: «Нам удалось собрать многих бывших студентов нашей группы, проживающих в Свердловске и области, все очень хотят пообщаться с Абрамом Марковичем и ждут его в квартире одной из его бывших студенток. Внизу ждет такси, мы отвезем его туда и привезем обратно целым и невредимым». Никакие возражения Виктора Ефимовича ими не принимались, да и причина их просьбы была довольно убедительной.  И я отправился на эту встречу.  Вряд ли стоит описывать ее подробно, но сам факт говорит за себя: через четыре года после расставания со мной (а если учесть, что я преподавал у них в 1956-57 гг., - то через 7 лет) они собрались из разных мест Свердловской области специально для того, чтобы встретиться со мной, своим бывшим преподавателем! Это тепло, душевность, эти теплые слова, которые говорились в мой адрес, - все это настолько растрогало меня, что на глаза наворачивались слезы. Я не преувеличу, если скажу, что эти минуты – минуты радости и счастья – были самыми волнующими, самыми приятными минутами в моей жизни. На прощанье они подарили мне фотографию своей группы Р-576, на которой есть и моя персона. На обратной стороне фотографии, кроме обычных слов уважения и благодарности, есть и такие строки: «Там Маркович повсюду ходит и с нашей группы глаз не сводит» (из любимых стихов группы). Фотография эта есть у меня и сейчас.

Поздно ночью они отвезли меня обратно к Виктору Ефимовичу, а уже через день я покидал гостеприимный Свердловск и прощался с любимым втузгородком, в котором мы с женой прожили 11 лет и где осталось много наших друзей.

Возвратившись в Ровно, я еще долго вспоминал свою поездку в Свердловск, родной Втузгородок, встречи с бывшими коллегами и особенно – с бывшими студентами. Да и сейчас, когда я пишу эти строки и в деталях вспоминаю события тех дней, которым уже больше 40 лет, - на глазах появляются слезы. Такое не забывается, остается в памяти на всю жизнь. Еще и еще раз повторяю: эти дни, проведенные мною в Свердловске, были одними из самых счастливых в моей жизни.

Но были в моей жизни не только безоблачные дни. В сентябре этого же года произошел очень неприятный эпизод. Мы с моим  коллегой Леонидом Петровичем Литвиненко, окончив занятия, пошли из главного корпуса института вниз по улице Ленинской в направлении к центральному универмагу. Был прекрасный осенний день, у нас было хорошее настроение, я рассказывал о своей поездке в Свердловск. И вдруг услышали дикий крик: «Бей жидов, спасай Украину!» Кричал какой-то плюгавенький, пьяный мужичок, шедший нам навстречу. На улице было очень много людей, он не переставал истошно вопить, но никто из прохожих не только не остановил его, не призвал к порядку, но даже не попытался сделать ему замечание. Мои нервы не выдержали, я замедлил шаг и, когда мы встретились с этим подонком, я схватил его за грудь, затолкал во двор и влепил ему достаточное количество  хороших пощечин. Он даже не сопротивлялся: либо потому, что не ожидал такого оборота дела, либо потому, что был пьян, а может, просто был слабаком и трусом. На прощанье я сказал ему: Запомни, гад, если ты попадешься мне на глаза еще раз, то останешься калекой. Увидишь меня – лучше переходи на другую сторону улицы». 

Все это время Леонид Петрович бегал вокруг и приговаривал: «Абрам Маркович, что Вы делаете, Вы интеллигентный человек, Вы преподаватель вуза, так нельзя…» Я мягко попросил его замолчать, и мы пошли дальше, каждый по своим делам. Назавтра я прихожу на работу, и первый же встретивший меня преподаватель – Данила Михайлович Галан - спрашивает: «Абрам Маркович, это правда, что Вы вчера избили какого-то хулигана?» (Замечу, что Данила Михайлович уже тогда не носил никаких других рубашек, кроме украинских вышиванок). И я ему ответил: «Во-первых, я его не избил, а отхлестал по морде, во-вторых, не «какого-то хулигана», а антисемита, черносотенца, оскорбившего мою честь и мое достоинство, а в-третьих, если бы ты позволил себе что-то подобное, то моя реакция была бы такой же». Не знаю, удовлетворил ли его мой ответ, но к этому вопросу мы больше не возвращались.

 

Смерть близких людей

 

В декабре 1964 г. умерла мама Любы – Ефросиния Ивановна.  Мы тяжело перенесли это горе, а для Любы это была большая трагедия. Она ни разу не расставалась с матерью со дня своего рождения до дня ее смерти, т.е. 41 год! Они были вдвоем, когда в 1938 г. арестовали отца; они вдвоем убегали от немцев из Гомеля, пережив все ужасы эвакуации: голод, холод, бомбежки. А когда они, наконец, после всех мытарств добрались до Фрунзе, где жил брат Любы, то его вскоре забирают в действующую армию и они с мамой снова остаются вдвоем. Повестку о смерти сына Ефросиния Ивановна получила в августе 1941-го.

Первый год после смерти матери Люба ежедневно (!), в любую погоду, посещала могилу матери, и ничто и никто не мог ее убедить отказаться от этого. Врачи даже опасались, что это может кончиться серьезным психическим расстройством. Может быть, такая реакция на смерть мамы объяснялась еще и тем, что у нас не было детей и всю свою любовь и заботу Люба сосредоточила на самом близком и родном ей с детства человеке – на своей матери.

1964 год был для нас очень тяжелым годом: Люба была на грани срыва, а я переживал и по поводу смерти тещи, и по поводу состояния здоровья Любы. Да и сопровождал я ее на кладбище – хотя и не ежедневно, но очень часто. Осенью 1966 г. мы поставили памятник Ефросинии Ивановне, и Люба, наконец, отказалась от ежедневных посещений кладбища. Постепенно она приходила в себя. В июле 1968 г. она начала преподавать в Ровенском  кооперативном техникуме.

В начале июня 1968 г. к нам в гости приехал из Керчи мой дядя – родной брат мамы Яков Зиновьевич Брук (Яшунечка, как звали его ближайшие родичи). Как и его родная сестра Шурочка (Александра Зиновьевна), он был любим всеми родными, пользовался большим уважением у друзей и у всех, кто сталкивался с ним. Я был его любимым племянником, и ему очень хотелось повидаться с нами, посмотреть, как мы живем в Ровно. Мы хорошо проводили время, гуляли в городском парке, несколько раз выезжали за город, на пляж в деревню Ходосы и даже вместе с Орловыми побывали у Шустеров в Ракитно.

14 июня мы были в Ровенском драмтеатре, смотрели постановку «Наталка-Полтавка». Придя домой, делились впечатлениями, все вместе поужинали и легли спать. А ночью дяде Яше стало плохо. Вызвали скорую помощь, врачи которой диагностировали ущемление паховой грыжи и увезли его в больницу, она находилась рядом с нашим домом. Конечно, я поехал вместе с ними. Яшу забрали в приемное отделение, а меня отправили домой, сказав, что врач Зинаида Александровна Киселева готовится к операции. Это было примерно в час ночи. Я  знал, что такую операцию нужно делать как можно быстрее, что промедление опасно. Поэтому я из дома непрерывно звонил в больницу, но каждый раз мне говорили, что операция еще не началась. Я требовал, чтобы «мадам» поторопилась, но только в 4 часа утра она соизволила, наконец, начать операцию. В результате у Яши после операции начался перитонит, и, несмотря на все предпринятые потом усилия, спасти его не удалось. Яков Зиновьевич умер 21 июня, за день до 27-й годовщины начала Великой Отечественной войны, участником которой он был. На похороны приехали родственники, жившие в Киеве, Керчи, Ленинграде, чтобы отдать последний долг уважаемому и любимому человеку.

Для нас  смерть Яши была шоком, от которого мы «отходили» очень и очень долго. Все время не давала нам покоя мысль: а все ли мы сделали для его спасения? Летом 1969 г. мы поставили ему памятник, боль утраты постепенно утихла: недаром говорят, что время лечит…

Прошло 9 лет с тех пор, как мы приехали в Ровно и я начал работать в УИИВХ. Пришлось «научиться» работать с контингентом студентов нашего вуза, понимая, что других студентов мне никто не подарит. Я проводил дополнительные занятия, много консультировал студентов, часто посещал общежития, в которых они жили. Прошло то время, когда во время экзаменов я ставил по 8 – 9 двоек на группу. На кафедре и факультете меня «зауважали», и даже накануне 24-летия со Дня Победы кафедра высшей математики, партбюро и деканат моего факультета решили «за достигнутые успехи в учебно-методической работе и активное участие в общественной жизни института»  рекомендовать руководству и парткому института поместить мой портрет на Доску почета. Как мне потом рассказывали коллеги, присутствовавшие на расширенном заседании, посвященном утверждению кандидатур для Доски почета, все остальные кандидатуры были утверждены очень быстро, а против моей категорически возражали некоторые члены парткома во главе с Л.Н.Бубелло и, конечно же, Севастьяновым, который к тому времени дослужился до зам.директора института по учебной работе (напомню – это тот самый Тихон Николаевич, который «Уважал меня, хотя я и жид»). Его доводы звучали в завуалированной форме, но если перевести их на понятный язык, они выглядели примерно так: у нас в институте есть много замечательных преподавателей – ИвАнов, и нет необходимости вешать на Доску почета фотографии АбрАмов. Мою кандидатуру отстаивали председатель месткома Иван Степанович Лозовский, зам. директора института по научной работе Герман Александрович Претро – очень порядочный человек, ленинградский интеллигент, - и  несколько членов парткома. Развернулись такие страсти, что, по предложению Лозовского, секретарь парткома объявил перерыв. После перерыва на заседание пришли приглашенные Лозовским декан гидротехнического факультета, на котором я работал, В.И.Чеботарев и несколько членов месткома. В ходе дальнейшей дискуссии им удалось отстоять мою кандидатуру, и ко Дню Победы моя фотография все же висела на Доске почета. Но шрам на сердце остался, было очень обидно, что такие мерзавцы, как Кочев и Севастьянов, продолжают «править бал».

 

 

Дети

 

Осенью 1969 г. произошло событие, которое разделило нашу жизнь на «до» и «после». 4 октября я отпраздновал свое 49-летие, а через несколько дней к нам зашел приятель - Александр Яковлевич Пичкарь, зав. терапевтическим отделением Здолбуновской больницы (Здолбунов – это райцентр в Ровенской области). Он обратился ко мне с просьбой позаниматься с его сыном математикой и между прочим рассказал такую историю. В его отделение поступила смертельно больная женщина Вера Ивановна Козел (туберкулез), работавшая дворником на железной дороге, а вместе с ней двое ее симпатичных детишек – мальчик 4-х лет и 6-летняя девочка. Детей пришлось забрать в больницу, так как, кроме матери, никаких родственников у них не было. Мать спасти не удалось, она умерла, а дети продолжают жить в больнице, ходят по палатам и коридорам, взявшись за руки. Оба больны бронхоаденитом, у обоих рахит и много других болячек. Можно перевести их в детскую больницу, но там их долго держать не будут и отдадут в детский дом, а в детском доме они долго не проживут. «Очень жалко детишек», - заключил Александр Яковлевич. Он был воспитанным, интеллигентным человеком и поэтому не мог сказать нам прямо: «Может быть, вы посмотрите на этих детишек, может быть, они вам понравятся и вы их усыновите»? Но наверняка он рассказал нам эту историю неспроста.

После ухода Александра Яковлевича мы долго обсуждали его рассказ и в конце концов решили: если дети не страдают неизлечимыми болезнями и если у них действительно нет родственников, то мы их усыновим.

Назавтра я поехал в эту больницу, встретился с Александром Яковлевичем и рассказал ему о нашем решении. Я попросил его еще раз сделать детям все возможные анализы, показать их педиатру, невропатологу, психиатру и о результатах обследования нам сообщить. Что же касается ближайших родственников, - сказал мне Александр Яковлевич, - то за все время, что дети были в больнице, ни до смерти их матери, ни после нее, ими никто не интересовался, да и к самой Вере Ивановне приходили только ее сослуживцы. Чтобы по этому поводу у нас не оставалось сомнений, он посоветовал обратиться к начальнику стройучастка на железной дороге, где работала Вера Ивановна, - Якову Шлемовичу Блеху. И тот сказал мне следующее: «Когда Вера Ивановна умерла и дети остались одни, мы долго пытались разыскать кого-нибудь из ее родственников, но безуспешно. Нет сомнений, что их у нее либо вообще нет, либо, если кто-то и есть, то по какой-то не известной нам причине они ни ее, ни  этих детей родственниками не признают. 

10 октября Александр Яковлевич позвонил нам и сообщил результаты обследования детей: дети очень больны, они нуждаются в длительном лечении, хорошем уходе и питании, но неизлечимых болезней у них нет, во всем остальном это нормальные дети. 12 октября Люба поехала в Здолбунов. Она надела белый халат, нашла Александра Яковлевича и вместе с ним пошла на «смотрины». И когда Лизочка подбежала к ней со словами «теперь ты будешь моя мама?», то все было решено. Вызвав такси и завернув детей в больничные одеяла, Люба привезла их домой.

Процесс усыновления, на удивление, длился недолго. Большую помощь оказали нам в этой процедуре Александр Яковлевич и наш приятель, главврач Ровенского роддома Яков Маркович Гельман. 4 ноября, в день рождения Миши (и день смерти моего папы), мы получили на детей новые метрические свидетельства, в которых они вместо Козел стали Саксоновыми: он – Михаилом Абрамовичем, она – Елизаветой Абрамовной.

Детство у них было очень и очень тяжелое. По рассказам самих детей, жили они в маленькой комнатушке какого-то общежития, спали втроем на одной тахте, в садик почему-то не ходили. Иногда, - говорила Лизочка, - у них, кроме хлеба, ничего не было. И хотя за время пребывания в больнице, где их старались подкормить, они немного окрепли, у обоих, кроме всего прочего, был авитаминоз.

Перед нами  стояла нелегкая задача – немедленно начать борьбу за их выживание. Поставили их на учет в детском отделении тубдиспансера, начали лечить рахит, поддерживать витаминами. В Ровно в то время был специальный детский садик для детей, больных бронхоаденитом. Сделав все нужные анализы, получив соответствующие справки, мы обратились в отдел дошкольных учреждений горисполкома и получили разрешение на посещение нашими детьми этого садика. С благодарностью вспоминаем его коллектив, его заведующую Тамару Яковлевну, с которой и сейчас, после 36-летнего знакомства, мы частенько перезваниваемся. В этом садике было отличное питание, хорошее медицинское обслуживание, прекрасный уход за детьми. За 7 месяцев, проведенных в этом садике, дети окрепли, состояние их здоровья улучшилось. А летом 1970 г., благодаря Якову Шлемовичу и начальнику финансового отдела Ровенского отделения Львовской железной дороги Петру Петровичу Петруку, нам выдали 4 бесплатные путевки в Судак – в черноморский пансионат «Львовский железнодорожник». Когда срок путевок закончился, то детям выдали бесплатные путевки еще на один срок, и мы, докупив путевки и себе, провели таким образом вместе с детьми полтора месяца на Южном берегу Крыма. Солнце, море, усиленное питание, фрукты и виноград сделали свое дело: исчез рахит, улучшилась работа легких. Мы до сих пор благодарны Петру Петровичу и Якову Шлемовичу, этим добрым и отзывчивы людям, за то, что они протянули нам руку помощи в тот момент, когда мы «выхаживали» наших детей. Ни того, ни другого уже нет в живых, пусть земля будет им пухом!

Возвратившись из Судака, дети снова  пошли в «свой» садик и, хотя Лизочке 29 сентября исполнилось 7 лет, мы решили не отдавать ее в школу, а использовать этот год на оздоровительные цели.

4 октября 1970 г. я отметил свое 50-летие. На празднование приехали из Ташкента моя сестра с мужем, они хотели познакомиться со своими новыми родственниками, побывать на могиле дяди Яши и поклониться его праху. А с 1971 г. поездки ташкентцев к нам стали регулярными. В деревне Ходосы под Ровно они нашли хатку, хозяева которой построили себе новый дом и согласились сдавать старую хату, состоящую из комнаты и кухни,  в аренду. Ташкентцы убегали от жары, и мы получили возможность общаться с ними каждый год. Эти встречи продолжались 20 лет – до развала Советского Союза.

 

История с получением коттеджа

 

20 октября 1970 г. меня встречает в институте бывший секретарь парткома Анатолий Степанович Якимчук и говорит: «Абрам Маркович, в месткоме давно лежит Ваше заявление с просьбой об улучшении жилищных условий. Сейчас, когда Ваша семья увеличилась, появилась такая возможность. Не хотели бы Вы получить 3-х-комнатную квартиру со всеми удобствами по ул. Набережной?» - «Хотел бы», - ответил я ему. На этом наш разговор окончился, и я не мог понять, почему это Анатолий Степанович вдруг заинтересовался моими квартирными проблемами. Через несколько дней после этого разговора меня пригласили в партком института, где, кроме членов парткома, присутствовали новый, недавно назначенный директор института Степан Тихонович Вознюк и его заместитель по хозяйственной части Василий Яковлевич Юрченко. Секретарь парткома Виктор Григорьевич Семенов (приятель Якимчука) объяснил причину, по которой меня пригласили: «Вы писали заявление на улучшение жилплощади, мы хотим предложить Вам коттедж, в котором проживает Т.Н.Севастьянов (вот уж неисповедимы пути твои, Господи!) и который освобождается в связи с его отъездом к новому месту работы. Но он много сделал по благоустройству коттеджа и просит возместить ему эти затраты. Согласны ли Вы, Абрам Маркович, получить этот коттедж и заплатить Севастьянову требуемую им сумму?» Я знал, что этот коттедж предлагали многим работникам института, в том числе и преподавателям нашей кафедры Томиле Ивановне Лосинской и Николаю Ивановичу Сачуку (ныне покойному). Но все отказывались, т.к. Севастьяновы за время проживания в коттедже довели его до такого состояния, что жить в нем без капитального ремонта, на который требовались немалые деньги, было невозможно. И я ответил: «Прежде всего, мне стыдно, что я столько лет проработал в институте, зам. директора которого был Тихон Николаевич Севастьянов. А во-вторых, многие из здесь присутствующих хорошо знают, в каком состоянии находится этот коттедж, и, вместо того чтобы предлагать мне заплатить деньги Севастьяновым, было бы справедливее потребовать от них возмещения ущерба за порчу казенного имущества».  Наступило минутное молчание… Наконец Семенов спросил: «Так Вы согласны или нет?» - «Согласен», - ответил я.

4 ноября 1970 г. (опять – день смерти папы, день рождения Миши и день усыновления детей) мы получили ордер на коттедж. У нас были планы отремонтировать новое жилье, привести его в полный порядок, а потом уже переезжать туда окончательно. Но эти планы пришлось скорректировать.

После получения ордера меня опять встретил Якимчук и, напомнив о нашем предыдущем разговоре, предложил мне обменять коттедж на квартиру по ул. Набережной. Теперь мне стало ясно, почему он так заботился об улучшении моих жилищных условий. В квартире на Набережной проживал с семьей работник хозчасти института Пушкарев, которому очень хотелось стать хозяином коттеджа. Но поскольку коттеджи предоставляли только преподавателям института, он, при всем своем желании и при всей помощи своих друзей Юрченко и Якимчука, ордер на коттедж получить не мог. Вот и созрела у них идея выдать ордер Саксонову, а затем как-то заставить его сделать обмен с Пушкаревым. А.С.Якимчук, предлагая мне этот обмен, напомнил: «Ведь у нас с Вами была об этом договоренность, надо ее выполнять». Я ответил ему, что у нас вовсе не было разговора о том, что я должен сначала получить ордер на коттедж, а потом обменять его на квартиру Пушкарева. Поэтому обвинение в нарушении договоренности я отвергаю и производить обмен не собираюсь. На этом мы расстались, но жизненный опыт и интуиция подсказывали мне, что этим разговором  дело не кончится.

С ордером в руках я пошел к Севастьяновым, заплатил им за посаженные ими яблони и виноград и через пару дней получил ключи от входной двери. А еще через несколько дней я узнал, что в горисполком поступило анонимное письмо, автор которого возмущался, что горисполком выдал ордер на коттедж А.М.Саксонову, хотя в институте есть много преподавателей, более заслуженных и более нуждающихся в расширении жилой площади.

12 ноября к нам на ул. Калинина явился работник ЖЭКа, который передал мне «приказ» начальника ЖЭКа явиться к нему, имея при себе ордер на новую квартиру, выданный горисполкомом. Я ответил, что выполнять приказы начальника ЖЭКа я не обязан: он не прокурор, не милицейский начальник и даже не директор института, в котором я работаю. Поэтому, если ему надо увидеть меня по какому-то поводу, то я любезно приглашаю его к себе, на Калинина 17. В это же время будущий сосед по коттеджу рассказал мне, что какие-то мужики заходили во двор теперь уже нашего коттеджа, заглядывали в окна, интересовались, очевидно, пуст он или в нем уже живут. Было ясно, что анонимка сработала и нужно срочно принимать меры.

13 ноября я пошел на прием к Нине Николаевне Крепкой – секретарю горкома партии, той самой, к которой, встав на партучет, я когда-то обращался по поводу моего трудоустройства в Ровно. На наше счастье, она была на месте и любезно меня приняла. Я подробно рассказал ей историю с получением ордера, рассказал и о наших разговорах с Якимчуком. Она все внимательно выслушала и спросила: «Значит, Вы догадываетесь, кто был организатором этой анонимки?» - «Не только догадываюсь, но точно знаю, кто это сделал», - ответил я. Она попросила меня выйти из кабинета, а минут через пять позвала и сказала: «Никаких ремонтов до весны, немедленно завозите в коттедж все свое имущество, через два дня вы должны там жить. Я сейчас разговаривала с председателем горисполкома Алексеем Ефимовичем Корыстиным, и мы с ним об этом договорились». На этом мы с Ниной Николаевной расстались. Как мы с Любой были благодарны  этой женщине: она в очередной раз пришла нам на помощь!

В течение двух дней с помощью друзей мы завезли в коттедж почти все наше барахло, и я начал осваивать и обустраивать новое жилище: заткнул щели в окнах и дверях, старыми одеялами покрыл дверь на балкон, кусками линолеума – дыры в полу. Вскоре и Люба с детьми покинула квартиру на Калинина. Слава Богу, что отопительный котел, расположенный в кухне, работал, дети там дневали и ночевали – в основном ночевали, ибо по-прежнему посещали детский сад.

В марте 1971 г. по моему заявлению комиссия горисполкома обследовала наш коттедж и признала, что он нуждается в капитальном ремонте (конечно, нам помогло то, что я - участник ВОВ, а дети больны бронхоаденитом). Капремонт длился долго, но после него наш полуразрушенный коттедж стал неузнаваемым. Мы живем в нем до сих пор и до сих пор с благодарностью вспоминаем Майю Николаевну Усенко – главного инженера горжилуправления, Семена Захаровича Линера – главного инженера ремстройтреста, Алексея Кузьмича Бутенко – главного инженера ремстройуправления, Леонида Борисовича Шлаена – начальника СУ-534 и инженера этого СУ Василия Алексеевича Дмитриенко.

 

* * *

 

А лечение детей продолжалось. Летом 1971 г. тубдиспансер выделил нашим детям 2 путевки в Одесский детский туберкулезный санаторий, а в месткоме нашего института мне удалось купить для себя путевку в спортивно-оздоровительный лагерь одного из вузов Одессы. В первых числах июля мы отправились в Одессу, и там выяснилось, что «мой» лагерь находится совсем близко от детского санатория. Таким образом я получил возможность почти все время быть рядом с детьми, подкармливать их свежими фруктами и виноградом. Время пребывания детей в этом санатории зависело от состояния их здоровья – Мишу и Лизу продержали там до середины августа. Мне же пришлось прямо на месте купить себе путевку еще на один срок.

Санаторное лечение, ежедневное купание в море, морской воздух, хорошее питание, фрукты и виноград сделали свое дело: дети окрепли, анализы улучшились. Но врачи рекомендовали повторный курс лечения и дали мне бумагу, в которой говорилось, что и Миша, и Лиза нуждаются в повторном лечении в этом же санатории.

1 сентября 1971 г. Лиза пошла в 1-й класс, а Миша продолжал ходить в садик. Летом 1972 г. я еще раз возил детей в одесский санаторий, а когда срок лечения закончился, врачи заявили: «Забудьте, что у ваших детей был бронхоаденит, сейчас они абсолютно здоровы».

В 1972 г. и Миша  пошел в ту же школу, в которой училась Лиза. Так летели год за годом. Мы старели, дети росли. Несмотря на утверждение врачей, что дети здоровы, Люба еще несколько лет во время своего отпуска возила их к морю, в г.Приморск Одесской области. А когда у Миши обнаружили лямблиоз, то мы всей семьей отправились в Железноводск, где купили ему путевку в один из санаториев соответствующего профиля.

 

* * *

В конце 1973 г., на 14-м году моей работы в Ровенском институте, произошла пикантная история. Накануне 1974 г. на заседании кафедры зав. кафедрой Роман Антонович Романюк (он же и секретарь партбюро гидромелиоративного факультета) заявил: «По случаю Нового года по представлению кафедры, деканата и партбюро факультета за хорошую учебную и общественную работу старшему преподавателю кафедры Абраму Марковичу Саксонову ректоратом и парткомом института будет объявлена благодарность».

 Но на новогоднем вечере в списке тех, кому объявлена благодарность, моей фамилии не оказалось. Я воспринял это довольно спокойно: я уже много повидал в жизни, и переживать из-за того, что мне не объявили благодарность, было смешно. Но то, что было проигнорировано решение факультета, оставило все же неприятный осадок.

Когда через несколько дней я зашел в деканат, декан факультета Анатолий Николаевич Антонюк показал мне список преподавателей, которые были представлены факультетом для объявления благодарности. В этом списке моя фамилия была одной из первых. «Мы извиняемся перед Вами, Абрам Маркович, за то, что произошло. Это беспрецедентный случай, когда руководство института отменило решение факультета», - сказал декан. Я ему ответил, что переживать по этому поводу не стоит, что я благодарен руководству факультета за оценку моей работы. А что касается  того, что проректор института Борис Афанасьевич Баховец и секретарь парткома Виктор Григорьевич Семенов решение факультета проигнорировали, то передайте им: если это связано с событиями на Ближнем Востоке, то я к Голде Меер и Бен-Гуриону имею отношение гораздо меньшее, чем они – к батьке Бандере (тогда еще Бандера не был украинским национальным героем, а был тем, кем он был на самом деле, - бандитом). В деканате в этот момент, кроме декана и его заместителя, было еще несколько человек, и я не сомневался, что сказанные мною слова обязательно дойдут до адресатов. Так и случилось. Когда я вскоре как парторг кафедры зашел в партком и, решив какие-то текущие вопросы, уже уходил, Виктор Григорьевич вдогонку произнес: «А что касается твоей благодарности, то не ищи подводных камней» (мы с ним были на ты). И тут я взорвался и сказал ему: «Мне наплевать на эту благодарность, для меня гораздо важнее, что студенты меня уважают, что я пользуюсь у них авторитетом, что я не только читаю лекции и веду практические занятия, но и занимаюсь их воспитанием. И ты, Виктор Григорьевич,  это хорошо знаешь. Я не собирался здесь касаться этой темы, но коль уж ты сам заговорил о «подводных камнях», то мне бы очень хотелось узнать истинную причину того, что произошло с моей благодарностью». Он растерялся: было ясно, что он не ожидал такого поворота дела, и долго думал, что мне ответить. Наконец, он произнес: «Накануне Нового года на заседании Ученого Совета в докладе зав. учебной частью Валентины Александровны Гавриленко было сказано, что у студентов, которым ты читаешь лекции, плохая успеваемость. После этого, согласись, было неудобно объявлять тебе благодарность». Я знал, что это ложь, и, решил довести дело до логического конца. Ничего ему не сказав, я отправился к Валентине Александровне, с которой мы были в хороших отношениях. Я рассказал ей о нашем разговоре с Семеновым, и она, порывшись в бумагах, нашла свой доклад и показала его мне: моя фамилия там вообще не упоминалась. Она любезно согласилась дать мне этот доклад, чтобы я мог показать его Виктору Григорьевичу, - что я с удовольствием и сделал: отнес ему доклад и попросил найти там мою фамилию. Он долго «изучал» доклад, хотя, конечно, прекрасно знал, что моей фамилии там нет, и, наконец, произнес: «Меня неправильно информировали, а сам я на заседании Ученого Совета не присутствовал». – «И Борис Афанасьевич тоже не присутствовал?» - спросил я. Он ничего не ответил, а я взял доклад, чтобы вернуть его Валентине Александровне, попрощался с ним и сказал: «Я никогда не думал, Виктор, что и ты заражен этой болезнью». На его вопрос, какой болезнью, я не ответил и вышел из комнаты. Буквально через несколько дней, ни к селу ни к городу, ни к какому-либо празднику, появился приказ о вынесении мне за то-то и то-то… благодарности. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Летом того же года горком комсомола выделил нашим детям две путевки в Артек. Лиза поехала, а Миша категорически отказался и снова отправился с мамой в Приморск. И Лиза в Артеке, и Миша в Приморске прекрасно отдохнули, купались в Черном море, дышали морским воздухом, набрались сил для нового учебного года. 1974 год закончился без каких-либо событий, заслуживающих внимания.

А в 1975 году к нам в гости приехала из Ленинграда моя тетя, Александра Зиновьевна (или просто Шурочка), о которой я уже писал, вспоминая Ленинградскую блокаду. Приехала, чтобы повидаться со своими новыми родичами – нашими детьми – и чтобы поклониться могилке брата, дяди Яши. Некоторое время она пожила с ташкентцами, которые, как я уже писал, каждый год отдыхали в деревне под Ровно, а потом я взял себе, детям и Шуре путевки в спортивно-оздоровительный лагерь нашего института. Люба в это время была занята - проводила занятия со студентами-заочниками – и поэтому не могла составить нам компанию. Мы очень хорошо там отдыхали, купались в реке Горынь, загорали, дышали свежим воздухом и сожалели, что с нами не было Любы.

В один из дней нашего пребывания в лагере со мной произошла очередная комическая история. В лагере было очень много ос. На скамеечках возле домиков, где жили отдыхающие преподаватели с семьями, собралось довольно много народа. Сидели там и мы с Мишей, а Шура и Лиза бродили где-то в лесу. Мимо нас то и дело пробегали в медчасть студенты, покусанные осами. Естественно, я вспомнил о своей «дружбе» с осами и рассказал сидящим рядом, как когда-то в Александровке оса укусила меня в горло и я чуть не отдал концы. Минут через 15-20 Миша захотел пить, и мы  зашли в «свой» домик, решив выпить чаю с печеньем, которое нам на дорогу испекла Люба. Чайник закипел, мы начали чаевничать, я откусил печенье и почувствовал сильную боль во рту: меня в очередной раз укусила оса (хорошо, что только одна)! Я выбежал из домика и помчался в санчасть. Говорить я не мог и на вопросы окружающих, что случилось, только показал рукой на рот. Представляю, сколько удовольствия доставил я отдыхающим коллегам, которые всего 20 минут назад выслушали мою историю о «встрече» с осами, - и вот они опять «нашли» меня.  И снова пришлось вспомнить раздел математики под названием «Теория вероятности». Конечно, оса могла ужалить меня, как и многих других отдыхавших в лагере. Но вероятность того, что это произойдет через несколько минут после моего рассказа и что ужалит она меня именно в язык, была равна 0,0000…1! А вот ведь ужалила…

Несмотря на этот эпизод, мы хорошо отдохнули в лагере, затем тетя пожила в Ходосах у ташкентцев, а затем мы с ней вдвоем отправились в Ленинград. Поехал я, ибо очень хотелось еще пообщаться с Шурочкой, повидаться с другими родственниками – ленинградцами, которых тогда еще было довольно много, хотелось еще раз побывать в городе, с которым было связано многое в моей жизни. Кроме того, я надеялся в архиве военно-медицинских документов, расположенном в Ленинграде, найти сведения о моих фронтовых ранениях и получить соответствующие справки.

В Ленинграде я пробыл всего недельку. Пообщался со всеми родственниками, побывал вместе с Шурочкой в Малом оперном театре и в театре музыкальной комедии. Побывал и в главном корпусе ЛГУ, прошел по его длинному коридору, где в годы моей учебы я частенько ходил на руках. Без особого труда получил нужные медицинские справки и, попрощавшись с родственниками, поклонившись Городу-герою, отправился домой.

На станции Луга я вышел из вагона, и так как по расписанию поезд должен был стоять 20 минут, я решил, что как раз успею дать Любе телеграмму, купить свежие газеты и кое-что из продуктов в вокзальном киоске. Но когда, проделав все это, я вышел на перрон, то увидел только хвост уходящего поезда. Описать мое состояние невозможно. Я был в шоке! Как говорят, - сердце ушло в пятки. Я растерялся и не знал, что мне делать. Стою на перроне в стареньком спортивном костюме, в карманах которого 20 рублей: все остальное, в том числе и документы, осталось в поезде.

Когда я немного пришел в себя, то побежал к дежурному по вокзалу, который объяснил мне, что стоянка была сокращена из-за опоздания поезда и об этом было объявлено по радио. Я, очевидно, не обратил внимания на это объявление. Он посоветовал мне, не теряя времени, найти такси и догонять поезд. Пообещал сообщить по селектору начальнику поезда, что я жив, здоров и скоро появлюсь в своем купе. Однако таксисты, к которым я обращался, не спешили прийти мне на помощь: у одного было мало бензина в баке, у другого заканчивалась смена, третий не хотел выезжать за пределы области. Наконец, один из таксистов все же пожалел меня, но объяснил, что догнать поезд можно только в Пскове, который находится в 130-140 км от Луги. Это другая область, и пассажиров оттуда до Луги наверняка не будет, поэтому мне придется оплатить дорогу в оба конца. Я, конечно, согласился с его условиями и, в свою очередь, предупредил, что смогу расплатиться с ним только тогда, когда попаду в свое купе. Предложил ему свой паспорт в залог, но он отказался. Мы поехали сначала на заправку, а потом на большой скорости по прекрасной асфальтированной дороге помчались в Псков. Всю дорогу мне не давала покоя мысль: а что если я не найду под подушкой своих денег? Я ведь не мог на 100% быть уверенным, что все трое пассажиров в моем купе - порядочные люди: путь от Ленинграда до Луги совсем небольшой, и я еще не успел с ними как следует познакомиться.

Приехали мы в Псков за 20 минут до прихода моего поезда. Таксист оказался порядочным человеком и отказался пройти со мной вместе в вагон за деньгами. Пассажиры обрадовались моему появлению. Все мои вещи были на месте, я достал деньги и расплатился с таксистом. Надо отдать должное дежурному по станции Луга: он сделал то, что обещал,- передал по линии, что я догоняю поезд, и проводница зашла в купе, сообщила об этом моим попутчикам и попросила присмотреть за моими вещами.

В Ровно меня встретили Люба и дети, но о своих злоключениях я им рассказал значительно позже…

 

Мишина рука

 

В ноябре 1976 г. у Миши на левой руке появилась небольшая опухоль. Она постепенно росла, и рука «не хотела» работать. Среди наших ровенских друзей была семья Тищенко -  врачей, работающих в онкодиспансере: Леонид Антонович врачом, а его жена Раиса Петровна – рентгенологом. Я решил воспользоваться этим знакомством и однажды вечером отправился с Мишей к ним домой, чтобы проконсультироваться. Леонид Антонович долго и тщательно «изучал» Мишину руку, и мне показалось, что он изменился в лице. Отправив Мишу смотреть по телевизору «мультики», он, наконец, произнес: «Абрам Маркович, должен тебя огорчить – надо исключать саркому. Я сейчас в отпуске, поэтому напишу о своих подозрениях коллеге, врачу Барановскому, и попрошу его провести тщательное обследование, сделать цистоскопию и все остальные необходимые анализы». Я был в шоке, это был гром среди ясного неба! Он написал записку, и мы пошли домой. Нетрудно представить мое состояние. Я чувствовал себя, как загипнотизированный, как человек-автомат. Сразу заболела голова, началась сердечная аритмия. Когда мы пришли домой, Люба по моему лицу и по моему состоянию почувствовала неладное, так что пришлось все ей рассказать.

Всю ночь мы не сомкнули глаз и рано утром, отправив Лизу в школу, пошли втроем в онкодиспансер. Там мы разыскали Барановского и отдали ему записку Леонида Антоновича. Он на нее довольно быстро отреагировал, и за два дня Миша прошел обследование, ему сделали все анализы. А вот цистоскопию, то есть стеклышко с кусочком опухоли, которое передали в лабораторию диспансера, специалисты изучали много дней, но никак не могли определить характер опухоли. Обратились за помощью в лабораторию центральной горбольницы, затем подключили лабораторию областной больницы. Дни шли, но ни подтвердить, ни опровергнуть страшный диагноз ровенские специалисты так и не смогли. Я и Люба жили в это время, как во сне. Хорошо, что на работе нам сочувствовали, шли навстречу, и при необходимости и у меня в институте, и у Любы в техникуме наши занятия проводили другие преподаватели.

Время шло… Наконец, стеклышко было отправлено в Киев, и мы опять ждали результата. Не помню точно, сколько дней продолжалось это ожидание, но оно было для нас настоящей пыткой и стоило нам немало нервов и здоровья. У Любы начались сильные головные боли, забарахлило сердце. У меня сильно повысилось давление, начались приступы мерцательной аритмии, от которой страдаю и до сих пор.

Наконец, в конце декабря из Киева пришел ответ: мононуклеоз. Это заболевание крови, но не злокачественное.

Миша лечился амбулаторно в гематологическом кабинете Ровенской областной поликлиники с 29 декабря 1976 г. по декабрь 1979 г.  Ровенские гематологи назначили небольшие дозы гормональной терапии, витамины, другие лекарства. В течение двух лет нужно было избегать солнечных лучей. Конечно, мы строго выполняли все назначения, и в конце концов от болезни остались только страшные воспоминания.

 

Инфаркт

 

После эпопеи с Мишиной «саркомой» приступы мерцательной аритмии у меня не прекратились, и после всех анализов и кардиограмм я по настоянию врачей лег в кардиологическое отделение Ровенской центральной городской больницы. Там я начал проходить курс лечения: таблетки, уколы – внутривенные и внутримышечные и т.д. Но через несколько дней этого интенсивного лечения у меня начала повышаться температура, появился озноб, самочувствие значительно ухудшилось. Ни лечащий врач, ни зав. отделением Нонна Николаевна Виноградова не могли найти причину происходящего. Давали мне антибиотики, жаропонижающие лекарства, но температура не только не падала, но с каждым днем становилась все выше и вечерами доходила до 40. И тут я почувствовал боль на месте уколов, о чем и сообщил своему лечащему врачу. Пригласили хирурга, который констатировал постинъекционный абсцесс. Теперь стала ясна причина моей температуры. Непонятно только, почему я раньше не чувствовал боли (может быть, потому что абсцесс был очень глубоким?), а чувствовал только какое-то онемение ягодицы, но не придал этому значения и не счел нужным сказать врачам. Хирург под местным наркозом сделал мне операцию, и все мы были уверены, что температура начнет падать.

Но не тут-то было! Каждый день мне делали перевязки, и каждая перевязка была для меня пыткой. Боль была такая, что я не выдерживал и кричал! А хирурги (каждый раз разные), которые делали эти перевязки, не обращали внимания на мои жалобы и даже возмущались: мужчина, фронтовик, и такой слабак! А температура не падала, самочувствие все ухудшалось, и в конце концов у меня начался сепсис. На мое счастье, Нонна Николаевна догадалась снова пригласить ко мне хирурга, на этот раз – лучшего хирурга больницы, Пайонка Ивана Васильевича, и он обнаружил у меня еще три гнойных кармана, которых не заметил хирург, делавший первую операцию. Иван Васильевич удивлялся и возмущался, как это врачи, в течение недели делавшие мне перевязки, не заметили этих гнойников. Видимо, такая у них была квалификация.

Немедленно, на сей раз уже под общим наркозом, он меня прооперировал, удалив почти пол-литровую банку гноя. «Вот почему Вы испытывали такие боли во время перевязок», - сказал он. Меня сразу же перевели в хирургическое отделение больницы. Здесь уже перевязки делал мне сам Иван Васильевич. Он постепенно выхаживал меня, за что я ему очень благодарен. Наконец, температура стала постепенно падать, я приходил в норму.

13 марта, после двухмесячного пребывания в больнице, я выписался домой. При выписке мне сделали, как положено, все анализы, в том числе кардиограмму – и обнаружили на ней рубцовые изменения задней стенки левого желудочка. То есть – врачи устроили мне инфаркт: сердце не выдержало такой высокой температуры в течение долгого времени и тех страшных болей во время перевязок. В общем – «подлечился»…

После больницы я проработал в институте до конца учебного года и 1 сентября 1977, в возрасте 57 лет, воспользовавшись льготой для инвалидов ВОВ, ушел на пенсию. В этом же году ушла на пенсию и Люба. Таким образом, мы стали семьей пенсионеров, и наша жизнь круто изменилась.

Нелегко было расставаться с людьми, с которыми я проработал 17 лет. Я не мог не пригласить на прощальный обед коллег с двух кафедр – высшей и вычислительной математики, некоторых работников ректората, факультета, членов парткома. Был прекрасный сентябрьский день, столы были накрыты во дворе. Было приподнятое настроение, непринужденная обстановка. Все было, как положено в таких случаях: в мой адрес было сказано много теплых, хороших слов, произнесено много тостов, были преподнесены подарки, почетные грамоты и адреса от ректората и деканата факультета. Мои бывшие коллеги еще и сейчас вспоминают эту душевную встречу, которая состоялась 29 лет тому назад.