МОИ    "МАМУАРЫ"

часть 2. Семья.

Эта часть воспоминаний посвящена еще  одной "ветви" потомков деда Афроима.

Кроме моего отца - Марка Саксонова, у деда Афроима было еще два сына и три дочери. Немного о каждом.

Старший сын деда Афроима - Нахман был абсолютно ни к чему не приспособлен. Никакого дела не знал, ни к чему не приложил ни рук, ни головы, ни старания. Он был даже не из тех евреев, которые только молились, а больше ничего не умели. Он и не молился. Что-то как-то зарабатывал, большая семья (две дочери и три сына) кое-как перебивалась. Нахман с женой Хаей-Гиндой всю жизнь прожил в Почепе, там они и погибли в самом начале войны.

Второй сын - Мойше (Моисей) был слабо связан с нашей семьей. Во время первой мировой войны он побывал в австрийском плену. Вернулся, женился на русской женщине и жил с семьей в Симферополе. В 1941 году  пропал без вести. В 1966 году мы с моим братом Авочкой (Абрамом Саксоновым) разыскали в Симферополе его семью, но поняли, что еврейская родня им ни к чему.

Одна из дочерей деда Афроима - Зися. В семь лет - после смерти матери и замужества старшей сестры Веры - она стала хозяйкой дома и сама вела большое хозяйство. Замуж дед ее выдал, как он думал, за богатого помещика Хаима-Исроэла Мительмана. Он и его брат владели богатыми поместьями. Он влюбился в Зисю и "схватил" ее даже без всякого приданого. Никто и не предполагал, что свои богатства братья полностью прокутили, так что жизнь ожидала Зисю очень трудная и далеко не обеспеченная. Муж был человеком очень добрым, щедрым (широкая натура!), но крайне легкомысленным, к жизни плохо приспособленным. Семья держалась "на плаву" только обретенным с детства умением Зиси идеально хозяйничать. Корова, живность - тем и жили. А все были убеждены, что Зися живет хорошо и богато…

Еще одна дочь деда Афроима - Зелда. Замуж и ее отдали рано - за "шойхета" (резника), человека пустейшего, ленивого, ни к чему не приспособленного. Может быть, резником он был и неплохим, но когда таковые стали без надобности, "сошел с круга". Семья влачила жалкое существование в каком-то городке, пока папа не выписал их в еврейскую сельскохозяйственную колонию "Кадымо", куда переехали и мы. Надо думать, он много раз пожалел об этом: глава семьи ничего делать не умел и не хотел, а тетя Зелда, оставшаяся без матери совсем крошкой, тоже к хозяйству была не очень приспособлена.

О последней, младшей  дочери деда Афроима я уже писала: она "ушла в революцию", потом, кажется, вышла замуж за русского рабочего, партийного деятеля, и след ее затерялся…

Я хочу рассказать подробно о семье старшей дочери  Веры (по-еврейски - Двойры-Леи). Папа был очень близок с этой сестрой. Да и для нее Марк был любимым братом. Судя по рассказам, он в молодости (еще до женитьбы) много времени проводил в городе, где жила семья Веры (кажется, это был Новгород Северский), а после женитьбы бывал там и с мамой. Наверное, гостил часто, поскольку я слышала очень много воспоминаний об этой семье, рассказов об отдельных эпизодах и т.д.

Вера первая покинула отчий дом, выйдя замуж. Дед не поскупился дать за ней богатое приданое. Посватался к ней Шлойма-Ноях (Соломон) Файбисович, очень интересный молодой человек из прекрасной еврейской семьи. Надо полагать, что поначалу определенную роль сыграло и приданое, которое дало возможность Соломону завершить образование (его семья не была богата). Но Вера была очень умна (Саксонова!), миловидна, практична, несмотря на молодость, - и брак оказался на редкость крепким и удачным. Соломон буквально носил ее на руках.

О родственниках Соломона никогда не упоминали, думаю, что близких у него и не было, - кроме отца, который жил с ними вместе. Отец Соломона Натан (Исроэл-Нот'н) Файбисович - еще одна колоритнейшая фигура среди старшего поколения моей семьи. Это была личность замечательная, необыкновенная. Огромный ум, большая образованность и познания - талмудист, гебраист - стяжали ему недюжинный авторитет, уважение в еврейских кругах. Его знали не только в  родном городе, но и за его пределами. И далеко не только евреи. Помимо всего, как утверждали все, этот старик, не знавший никаких правил и формул, - был гениальным математиком! Родись он не в России, не в той среде, - был бы ученым с мировым именем. К этому малограмотному старику приходили студенты, приезжавшие на каникулы, и он решал им сложнейшие задачи из высшей математики. И это не легенды, не апокрифы из "Жития святых", а чистейшая правда -  мой папа сам был свидетелем.

Как и всякий гений, Натан Файбисович был изрядным самодуром: упрям, нетерпим, самоуверен. Бывали и смешные эпизоды. Из "хроники" его самодурств в нашей семье бытовал такой анекдот. Старик не любил соль и обожал перец. Надо было все готовить без соли и с изобилием перца, что остальных членов семьи никак не устраивало. В конце концов на помощь призвали семейного врача. В ответ на обстоятельную лекцию о вреде перца и необходимости для организма человека соли старик, с иронией глядя на врача (нашли, кого провести!), произнес: "Мине перца не вредит, мине соль вредит". Все должно было остаться, как было.

Семья жила очень хорошо. У дяди Соломона была большая практика, он был хороший юрист и замечательный оратор, так что клиентуры хватало. Дом был - "полная чаша", было много друзей, вечерами часто раздвигались ломберные столы, начиналась любимая игра - преферанс. Тетя Вера сама была весьма азартной преферансисткой. И радушной хозяйкой.

Мирра, старшая дочь Соломона и Веры, в течение десяти лет оставалась единственным ребенком в семье. Это была большая травма для родителей, мечтавших еще о потомстве, о сыне. Когда надежды уже были потеряны, родилась вторая дочь - Соня, долгожданная крошка, объект всеобщего баловства. А потом и еще одна. Опять девочка, которой, потеряв надежду на сына, дали имя Нэта, напоминающее имя деда Натана, к тому времени уже умершего.

И - радость! Наконец-то сын! "Кадэшник" (сын, который должен произносить "кадэш" - поминальную молитву по родителям), долгожданный принц крови - Натан Файбисович, Нотик, как его всегда звали в семье.

Мирра, старшая в семье, была любимицей отца - дяди Соломона. Я часто слышала от своих родителей, что он был прекрасный воспитатель: умный, строгий, гуманный. Пересказывались и отдельные эпизоды из его "уроков", это подтверждавшие. Понятно, что воспитание - всегда заслуга прежде всего родителей, семьи. Но как можно было в маленьком провинциальном городке дать дочери такое образование? Это всех поражало. Мирра была человеком исключительно образованным, этому уже и я сама свидетель. В совершенстве знала французский, читала и по-немецки; прекрасная пианистка, очень начитанная, была очень сведуща и в мифологии, и в истории, да - во всем! По любому вопросу можно было к ней обратиться. А уж математик! Это - от Бога! И от деда Натана. Как это все потом пригодилось!

Пришел 1917 год. Жизнь пошатнулась. Начались и семейные беды. Первая великая беда - болезнь дочери Нэты. Она родилась с необратимой болезнью глаз, постепенно слепла и была обречена на полную слепоту.

А потом грянула гражданская война… Жизнь не просто пошатнулась, а затрещала по всем швам. Белые, красные, одни пришли, другие ушли, но бесчинствовали все! Погромы один за другим. Мирру и ее подругу Глику прятали по чердакам и подвалам, спасая от насилия и гибели. До нас дошли рассказы о том, как Глика, девушка из культурной семьи без специфических национальных признаков (и тогда были такие), взбираясь на чердак, спрашивала у отца: "Папа! Разве мы тоже евреи?" Мирра об этом не спрашивала. Страх воцарился в доме, а за Мирру, молодую красивую девушку, особенно.

И тут к Мирре посватался юноша, лесопромышленник, интересный, из очень богатой еврейской семьи. Вот кто может увезти Мирру от этого ужаса! (Его семья собиралась уехать в Америку и действительно скоро уехала, но уже без этого сына). Так велик был авторитет отца, что Мирра даже не размышляла: папа посоветовал, значит, так надо! Брак состоялся. А через две недели привезли из леса труп мужа: убили бандиты. Мирра стала вдовой. В 17 лет! Вдовой и осталась на всю жизнь.

Беда не ходит одна. Вскоре после этой трагедии (а вероятно, она и подтолкнула дело) заболел отец семейства - дядя Соломон. Заболел тяжело. Врачи рекомендовали морской климат. Не знаю, почему выбрали Феодосию, но решили переехать именно туда. Дядя Соломон поехал первым, устроился на службу, снял квартиру, вызвал семью. Приехали… И вскоре отца не стало. Буквально через пару месяцев. Семья осталась в чужом городе, без опоры, кормильца, без родных и друзей, даже просто знакомых… Такой ужас! И некому помочь и поддержать.

Из родичей мог помочь только мой папа, родной брат Веры. Но где Феодосия, а где Жиздра (тогда мы  еще там жили). За тридевять земель! Самолетами тогда не летали, а поездом такой долгий путь! Материально, конечно, помогал, - но только ли деньги были нужны осиротевшей семье!

Хорошо помню, как пришло нам известие об этой трагедии. Мама рыдает. На мои вопросы она отвечает: "Умер наш родственник, остался сироткой маленький мальчик Нотик, твой ровесник". Папы я в эти дни дома не помню: наверное, он ездил на похороны. Когда он появился, начались бесконечные разговоры о семье Файбисовичей, об их прежней жизни, о том, что будет с ними теперь.

Фактически все заботы о благополучии, о выживании семьи взвалила на свои хрупкие плечи  старшая дочь Мирра (в отличие от меня, Мирры-маленькой, ее в нашей семье называли Миррой-большой). Конечно, и тетя Вера делала все, что могла, глубоко запрятав отчаяние, - но что она могла? Даже хозяйничать не очень-то привыкла: для этого в их богатом доме всегда была прислуга!

Но Мирра! Она давала частные уроки музыки, французского языка, математики. Потом сунулась в школу. Без всякого образования, кроме гимназии, - вернее, без всякого документа. Изобилия учителей в то время не было, поэтому ее брали "на пробу", а потом школы Феодосии за нее дрались! Через несколько лет Мирра уже была известным и почитаемым в городе педагогом. В двух школах преподавала математику. В одной из них (лучшей в городе) была еще и завучем, а в третьей прирабатывала, преподавая астрономию. И всюду ее не просто уважали,  - почитали, обожали, не отпускали, когда хотела немного разгрузиться (этому уже была я сама свидетелем, когда жила несколько лет в этой семье).

А ведь на ней было еще и воспитание своей "команды": сестер и брата. Она говорила моей маме, что старается делать все, чтобы воспитывать их так, как было бы при отце. И свято выполняла этот свой долг. Даже в музыкальной школе дети учились. Пианино не продала даже в самые трудные времена. Всех поставила на ноги, даже слепую Нэту, и только после этого поехала в Москву учиться сама.

 Примерно через год жизни в Феодосии Мирра сдалась на уговоры моих родителей и приехала к нам погостить. И в нашем доме сразу воцарилась особая атмосфера!

Во-первых, музыка. Мирра была в восторге от нашего рояля и с удовольствием играла на нем часами. А я, как завороженная, слушала ее игру. Да и не только я: у нас всегда был полон дом людей - друзей, родственников.

Во-вторых, книги. Мирра пересмотрела наши с братом детские книги, кое-что предложила маме пустить на растопку, какие-то посоветовала достать. А об авторах некоторых книг рассказывала много интересного.

Помню ее разговоры с моей мамой, тоже всегда о чем-то интересном, никогда о тряпках. Вообще с мамой она была очень дружна, многим делилась, советовалась - как я потом замечала, когда стала способна такое замечать, - охотнее, чем с собственной мамой  - тетей Верой. Наверное, играла роль малая разница в возрасте между Миррой и мамой: ведь мама была много младше тети Веры, да и папы.

Уехала Мирра - и дом опустел, несмотря на обилие в нем народа. Но летом того же года приехала тетя Вера с Нэтой: папа хотел показать слепнущую девочку тогдашней знаменитости - окулисту, жившему в Гомеле. Увы! Поездка оказалась напрасной: профессор Брук подтвердил диагноз - слепота необратима и неотвратима. Тогда Нэта еще немножко видела, а к 12-13 годам ослепла окончательно.

Тетка уехала, взяв с мамы слово, что следующим летом она с нами приедет в Феодосию. Мама и сама очень хотела посмотреть своими глазами, как они там живут.

Поездка состоялась, - не помню, следующим ли летом мы поехали, помню только, что мне тогда шел 9-й год, значит, это было лето 1925-го.

Как прекрасно мы провели лето! Как нас ждали, как принимали! Все были веселы и счастливы, даже Мирра немножко расслабилась. Утром, нагруженные пакетами с фруктами и бутербродами, все вместе отправлялись на пляж. Вечерами гуляли на набережной - "дышали морем".

Осталась довольна увиденным и мама: жизнь этой семьи стабилизировалась, жили, как все интеллигентные семьи в ту пору. Не пришлось продать ни пианино, ни те памятные вещицы, что привезли с собой в Феодосию. Помню, с какой гордостью и преклонением перед Миррой мама рассказывала папе, когда мы приехали домой,  о том, что сохранено даже пианино и что оно "в действии".

Ох! Как не хотелось уезжать… Но делать нечего, лето кончалось. Однако вскоре мы переехали в Крым, поселились в еврейской сельскохозяйственной колонии "Кадымо" близко от Феодосии, и судьбы наших семейств очень тесно переплелись.

Все дети этой колонии учились в ближайшем городке Джанкой. Снимали там квартиры, на выходные и праздники приезжали домой, продукты привозили из колонии - проблем не было. Но у нас-то рядом (в Феодосии) тетя Вера, родная семья! Там "Мирра-большая", там и школа не такая захудалая, как в Джанкое; там и музыкальная школа, в которую желательно поступить, продолжив занятия музыкой, которые я посещала в Жиздре, и т.д. и т.п.

Была и еще одна причина. Папа съездил в Феодосию и увидел, что с продуктами там уже становилось не очень-то хорошо. Знаменитый украинско-крымский голод еще не грянул, но приближался. "Кормить джанкойскую хозяйку квартиры деревенскими продуктами, а не помогать своим родным?! Смешно! Просто так в Феодосию часто не наездишься, а если Мирра-"маленькая" будет жить там у своих, то заодно и продуктами родным людям поможем: будет приезжать домой - здесь посадим, там встретят, иной раз, может, и на выходной выберется …"

Решено: еду учиться в Феодосию! Феодосийцы рады меня принять, да и у меня никаких возражений: я еще хорошо помню то чудесное лето, которое мы там провели, помню, как дружно и весело мы отдыхали![1]

И началась моя феодосийская эпопея.

Прежде всего, семья, в которой я очутилась. О Мирре и тете Вере я уже рассказывала, о Мирре еще предстоит разговор особый. Пока - о детях.

Соня - старшая из нас. Нормальная девочка, довольно способная, неглупая, не очень добрая, довольно эгоистичная и безумно избалованная. Ведь она долгожданная, десять лет ее ждали, наверное, в детстве и набаловали! К домашним делам не была приспособлена абсолютно. Но особо тяжелым человеком в общежитии  не была.

Иное дело - Нэта! Слепая несчастная девочка! Но слепота, видимо, еще усугубила исконный характер, который сказывался еще и до слепоты, в самом раннем детстве. О ее "номерах" ходили легенды. Приведу одну из них, которую рассказывал папа, а потом и Мирра: характер "мемуаристов" исключает возможность выдумки, хотя поверить в такое очень трудно! Нэта просыпается ночью и начинает капризничать: она требует "не печеного хлеба и не доенного молока". Дядя Соломон успокаивает, уговаривает - все тщетно! Выбившись из сил, он хватает ее на руки, приговаривая: "Нэточка, родненькая, милая, хорошая, успокойся!"  И в ответ: "Милая, хорошая, - а почему ты меня раньше так не назвал? Все равно хочу не печеного хлеба и не доенного молока" - и снова в крик! Ну, какой взрослый, а не только ребенок додумается до такого требования? Нэта додумывалась и не до такого! Ко времени моего приезда в Феодосию она подросла, но характер ее прекрасно сохранился. Да теперь еще прибавилась полная слепота.

Это был злой гений семьи. Любой конфликт, а они были чуть ли не каждый день, кончался тем, что Нэта - "стучала". Брала в руки ключи (или какой-нибудь другой металлический предмет) и стучала по буфету. Сутками. Часто без перерыва на сон, не только на еду: голодовка в такие моменты была полная. Под этот стук мы жили, делали уроки, играли на пианино, спали. Стучала методично, зло, специально досаждая, понимая, что травит всем жизнь. Как-то мама упросила ее погостить у нас в "Кадымо". Как ее там баловали, как ублажали, - лишь бы она пожила подольше и дала своей семье (и мне!) отдохнуть! Вдруг ее осенило: "Я знаю, почему вы так меня балуете. Вы хотите, чтобы я подольше у вас пожила, чтобы вашей Миррочке там было поспокойнее! Не выйдет! Хочу домой!" И все! Никакие уговоры не помогли. И это при том, что ко мне она относилась еще лучше, чем ко всем другим…

Последний член семьи - Нотик, мой ровесник и главный "оппонент". Учились в одном классе, один стол для уроков, одно пианино на троих.  С моей тогдашней точки зрения - задира, дразнилка, хвастунишка, спорщик, а тетка еще всегда за него заступается, - конечно же потому, что я чужая, а он сыночек! А если сегодня абстрагироваться от детских обид, - умный, очень способный (особенно, конечно, к математике), серьезный, несколько скрытный, воспитанный мальчик. Самое грубое, что я от него слышала, - "зубрила несчастная". И это возмущало меня своей несправедливостью: при моей исключительной памяти зубрить мне не приходилось, достаточно было послушать объяснения на уроках. Однако была у него патологическая (для ребенка) самоуверенность и чувство собственной непогрешимости. В нашей семье "летучей" стала его фраза: "Тетя, с кем вы спорите!", связанная с такой историей. Как-то мама, приехав меня навестить, просмотрела наши тетради  и нашла у Нотика ошибку. Он полез спорить. Да как! Думаю, тетрадь была по математике, иначе он не спорил бы с такой яростью. Вот в пылу спора и выпалил: "Тетя, ну с кем вы спорите!" Очень был обескуражен, когда Мирра потом подтвердила правоту мамы.

Конечно, дети не были избалованы. Где уж там! Не до баловства было! Но мои-то впечатления - а мне 11 лет! Нотка - противный спорщик, задается и дразнится. Соня на меня вообще внимания не обращает, в свою компанию не принимает, разыгрывает взрослую. Нэта "стучит" - жить не дает действительно! И вот в эту "кучу-малу" попадет "Миррочка-маленькая" - в своей семье "принцесса крови", избалованная, самолюбивая, привыкшая к тому, что ходят на цыпочках мимо двери ее комнаты, когда она делает уроки, что дом замирает, когда она играет на рояле… Самая умная, самая непогрешимая, в общем, самая-самая! А тут?!

Следствия такого поворота судьбы не замедлили сказаться: "Хочу домой! Ничего другого мне не надо!" Плач, рев, истерики! Приезжает папа, начинаются уговоры: "Здесь хорошая школа, здесь музыкальная школа, здесь такая учительница, как Мирра, и т.д. и т.п." И наконец решающее: "Ты же добрая девочка, ты же видишь, как здесь тяжело живется, а если ты не будешь здесь жить и привозить из "Кадымо" продукты, станет еще тяжелее: я не смогу все бросать и сюда ездить".

Уговорил. Только "выторговала" себе отдельную комнату - благо, прежний квартирант уехал, а нового еще не было (комната была очень хорошая, ее выгодно сдавали). Уже стало полегче: в комнате свой столик для занятий, дверь можно закрыть, тогда стук Нэты не так слышен, поплакать можно "в подушку" в одиночестве…

Блаженства хватило на недельку-другую: на улице встретилась женщина, похожая на маму. И все! Снова "хочу домой"! Ведь мне было всего 11 лет! Опять горечь все тех же "обид": Нотка дразнится, тетка за него заступается (и не думала, кстати), Сонька задается, Нэтка стучит… Домой! Не помню уж, кто приезжает, но разговор тот же: школа, музыкальная школа… И последний довод: "Ты добрая девочка…" Снова уговорили. Отдельная комната все-таки сделала меня более покладистой (только в конце этого учебного года, перед каникулами, я нашла в себе силы отказаться от этой комнаты: уж очень выгодный напросился квартирант - и топливом обеспечил, и платил много, а я уже стала к тому времени настоящим членом семьи).

Сколько со мной промучились! Но постепенно, очень постепенно все начало как-то налаживаться. Нотка, конечно, дразнилка и хвастунишка, но он, оказывается, очень интересно рассказывает о марках (он собирал их всю жизнь), а к тому же, надо признаться, никогда не врет, справедливый (за меня недавно заступился), - в общем, не такой уж плохой пацан. Он даже милостиво уступал мне очередь на пианино. Я еще не "усекла" тогда, что он готов уступить мне ее на всю жизнь! (вскоре он эти занятия бросил вообще). А Соня как-то заявила, что я по развитию старше своего возраста, и даже начала делиться со мной своими девчоночьими секретами, а однажды даже позвала погулять с ней и ее подругой.

Даже в Нэте я вдруг обрела защитницу. Как-то дверь моей комнаты была приоткрыта, и я услышала, как она кричала, имея в виду меня: "Вы все мизинца ее не стоите, она добрая…" Что да, то да: когда Соня, рассердившись, бросала ей: "Слепая пиндя!" (что такое "пиндя", не знаю до сих пор), меня обдавало жаром и наворачивались слезы. Нэта не могла этого видеть, но, очевидно, чувствовала. Мне удавалось даже договориться с ней (правда, крайне редко) об "амнистии": прекращении стука хоть на полчасика, чтобы можно было сделать что-то из уроков.

В общем, жизнь налаживалась… И какую огромную роль в этом играла Мирра-"большая"! С моей точки зрения (не изменившейся и поныне) - Человек! Если бы мне Б-г дал талант и я бы решила написать повесть (с вкраплением элементов семейной хроники), я назвала бы свой опус "Кузина Мирра". Прототип стоит того! Еще как стоит!

Мирра… Она входила в мое сознание, в мою внутреннюю жизнь постепенно, исподволь, но какой оставила след! Ее влияние на меня нельзя переоценить. Я не буду говорить о том, какую тяжесть взвалила на себя эта почти девочка после смерти отца, как ставила на ноги семью, жертвуя личной жизнью. Все это "взрослые" дела и разговоры. Я хочу рассказать о той морально-нравственной атмосфере, которую она создавала в доме. Она сказалась и на мне, на всей моей последующей жизни: годы моей жизни в этой семье - с 11 до 14 лет - важный период в становлении человека.

Первое, что заставило меня задуматься, - это поведение Мирры во время моих истерик на тему "хочу домой". Никаких уговоров, ни звука! Вызывает родителей - и все. Все стыдят, уговаривают, только не Мирра. Почему? Неужели она меня совсем не любит? Еще со времени знакомства с ней в Жиздре я чувствовала, что это не так. Не хочет, чтобы я у них жила? Ведь еще за одной нужно следить, воспитывать - лишние заботы. Но ведь ей и легче тянуть семейный воз, когда связь с "Кадымо" не время от времени, а через меня - постоянная. И тут меня осенило - я повзрослела сама у себя на глазах: так ведь именно поэтому она и молчит! Это форма проявления деликатности - ведь посылки из "Кадымо" предназначались не мне одной, они поддерживали всю семью. Ведь почти наверняка ей хочется из капризной эгоистки (я себе цену знала!) сделать человека. Но она не считает для себя возможным меня уговаривать. Это был толчок! И в мозг, и в сердце. А я-то еще издеваюсь, закатываю истерики, то - "остаюсь", то снова - "хочу домой"…

Все начало приходить в норму. Я стала понимать, какой подарок мне преподнесла судьба, поселив рядом с Миррой, под ее опекой.

Какая атмосфера была создана Миррой в этом доме? Прежде всего, никаких мелочных дрязг. Никаких пустых разговоров "ни о чем". Никакой болтовни о тряпках и "шмотках". Здесь, пожалуй, было даже излишнее пуританство: все должно было быть чистым, аккуратным - и скромным. Мирра органически не переносила даже намеков на сплетни, на "перемывание косточек" ближним своим. Все подобное резко пресекалось. Никакой лжи, никаких выдумок. За правдивый рассказ-признание никогда не журили, наоборот, хвалили за откровенность. Думаю, отсюда черта моего характера - неприятие лжи в любом ее виде. И я эту черту передала дальше - дочери и внучке. Мирре претила всякая пошлость, она просто страдала, слыша даже слово "не то",  не говоря уж о пошлом анекдоте. В нашей семье тоже не было ни лжи, ни пошлости, но не было и такого воинственного их неприятия!

Как она следила за моим чтением! Наверное, благодаря ей я стала филологом. Здесь, правда, началось с "прокола". Поначалу эта сторона моего бытия была ею как-то упущена. С Соней и Нотиком по этому поводу забот не было: они, будущие "технари", читали умеренно - что Мирра им пододвинет, то и прочтут (плюс к школьной программе, конечно). Я же с детства читала очень много, порой даже "запоем". Дома была библиотека, хорошие книги, - я ими, разумеется, пользовалась. Была у меня тетя Шура (мамина сестра), интереснейший человек. Она жила с нами в мои детские годы и, помогая маме, следила за моим чтением. И в Феодосии в столовой стоял большой книжный шкаф, набитый книгами. Конечно, хорошими: русская и зарубежная классика. Разумеется, я его сразу обнаружила и брала из него книги по собственному усмотрению. Не знаю, почему я взялась именно за Л.Толстого. Но первое, что у меня в руках увидела Мирра, было "Воскресенье". Не самое подходящее чтение в 11 лет! Представляю, как она про себя ахнула. Очень осторожно, деликатно она начала спрашивать, что я поняла. Выяснилось, что поняла достаточно. "А что читала еще, до этого?" - "Анну Каренину". И об этом поговорили. И - резюме: "Ну, Казониха!" (такое прозвище дала мне Мирра, соорудив производное от "Саксоновой" - "Саксонихи"). Как много могла она вложить смысла в это свое "Ну, Казониха"! До сих пор помню: и удивление, и даже какое-то уважение, и неприятие. Выяснилось, что читала я много нужного, но и "лишнего" немало. "Воскресенье" вытащила, а трилогию "Детство. Отрочество. Юность", куда более подходящую по возрасту, - нет. Короче говоря, чтение началось не стихийное, а под контролем. Но каким! Как осторожно, тонко отметалось одно, рекомендовалось другое. Какие интересные были разговоры о прочитанных произведениях, об их авторах, о литературе вообще.

Я уже говорила - особая атмосфера интеллектуальной жизни создавалась абсолютно всем, чем возможно. Даже играми. Игры тоже часто подсказывала Мирра. Мы играли в города (здесь всегда лидировал филателист Нотик), в буриме (здесь уж первенство было за мной, рифмоплетом с детства, - сочинить четверостишие по заданным рифмам мне ничего не стоило), в "глухую музыку" (здесь уж всегда отгадывала первой Нэта, у которой, как, наверное, у всех слепых, был прекрасный слух).

Музыка вообще занимала в нашей жизни особое место. Все мы какое-то время занимались в музыкальной школе (я ее оставила только после семилетки, когда уехала из Феодосии, другие - раньше). Мирра не думала, что кто-то из нас станет исполнителем, но активными, квалифицированными  слушателями, любящими и понимающими музыку, должны были стать. Соня пела в хоре, у нее был хороший голос, альт. Иногда она вела в хоре и соло. А как они пели с Миррой дома на два голоса! У Мирры было приятное сопрано, хотя и слабый голос. Чаще всего пели, делая что-нибудь по дому (уборка, глажка). Прямо вижу их перед собой, поющих, до сих пор помню кое-что из их репертуара: "Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит…" и др. 

А какая была радость, когда у Мирры выдавался свободный часок и она садилась за пианино! Какой у нее был репертуар! Она была пианисткой на профессиональном уровне. слушатели иной раз даже толпились под окном. Помню, как однажды тетя буквально втащила в дом одну такую слушательницу. Это была очень интеллигентная женщина, из аристократок. До разгрома армянского монастыря в Старом Крыму она была монахиней. Я ее знала, часто встречала в доме моей самой близкой подружки. Как она благодарила Мирру, когда та кончила играть, за доставленное удовольствие, с каким знанием дела обсуждала с ней исполненную музыку. Вот ведь с раннего детства, а запомнилось - тогда мне было уже приблизительно 12 лет.

Подобные детали и эпизоды нашей жизни так много давали нам, детям - ведь мы впитывали в себя все, как губки!

Память не фиксирует ни нотаций, ни "разборок", их просто не было. За три года жизни в Феодосии я припоминаю лишь два серьезных выговора. Сделаны они были Соне, но по таким важным поводам, что предназначались нам всем: слушайте, "мотайте на ус", запоминайте. И запомнили. И тему, и отповедь. И один раз досталось мне. Мимоходом, походя, но чувствительно, как все, что исходило от Мирры, - за непочтительное отношение к тете Вере (что-то не то и не так сказала). Больше за все время припомнить не могу, и не из-за забывчивости. Не было! Воспитывали нас не нотациями. Словом, вскользь сказанным. недовольством без слов. Фразой "Молодец, Казониха", - и это был "орден"!  А главное воздействие на нас оказывал поступок, все поведение самой Мирры, учившее нас добру. Не только строгость нужна (и не столько она), а понимание души человека, его переживаний. В каждом из нас, детей, она видела личность. И как хорошо мы это чувствовали! Не буду голословна, приведу пару примеров, расскажу о поступках, для меня, той, очень существенных, хотя на первый взгляд не таких уж и значительных.

Как-то в Феодосию приехала еврейская труппа. Не из преуспевающих, надо полагать. "Гвоздь сезона" - пьеса, в которой участвует мальчик. Пьеса - слезливая мелодрама, что мне Мирра растолковала в первый же миг, - но имела успех у еврейской публики (конечно, у не очень требовательной ее части). Еще бы! Такой душещипательный сюжет! Глава шайки проник в богатый дом, чтобы его ограбить, едва не уволок в шайку ребенка, - но увидел на стене портрет своей бывшей жены и своего друга, к которому она ушла, и догадался, что ребенок - это его собственный сын. Друг убивает бандита, открывшего ребенку тайну отцовства (согласно давнишнему договору: если скажешь ребенку, кто его отец, я тебя убью). В общем, страсти захватывающие! Именно ребенок должен вести большую часть последнего акта: он ночью выходит из детской в столовую, застает там вора - и дальше разворачивается все действие.

И надо же быть такой беде! Заболел маленький актер (сын актрисы). И тяжело. А тут - аншлаг! Времени в обрез, нужен мальчик, говорящий на идиш. Легкое ли дело в те годы! Ищут замену. Кто-то "навел" на нашу семью: надо полагать, имелся в виду Нотик. Но он не знал ни слова на идиш. Еврейский мальчик, но не тот. Я же прекрасно понимала идиш (бабушка с дедушкой знали язык, да и родители иногда говорили на идиш - плюс моя прекрасная память), могла и произнести нужный текст. Но я девочка! Тем не менее актеры очень обрадовались. Перекинулись со мной парой фраз и пришли в восторг. Не очень классическим и уверенным был мой идиш, но сойдет. А девочка? - "Ерунда! Мы тебя переоденем в мальчика". - "В мальчика?! Ни за что! Хочу быть девочкой. Переделывайте текст. Свои реплики я переиначу сама". Сколько они, бедняги, со мной бились! Но с пьесой они меня уже, не теряя времени (его не было!), познакомили, что - прочли, что - пересказали, и я уже "вошла в образ". Представила себе, как выхожу в длинной красивой ночной рубашке (таковая была), голова в кудряшках (и они имелись), - чудо-девочка! А тут - мальчик. Его я в ночной рубашке не представляла, должен быть в штанишках. Нет и нет! Сколько ни уговаривали. Пришлось им согласиться, вместо сына стала дочь. Немного успокоило их то, что не пришлось писать мне роль русскими буквами, как они собирались: мне  прочли текст, и я сразу "выдала" не только свою роль, но и все реплики отца-бандита и друга. Завтра - репетиция, послезавтра - генеральная, на следующий день - спектакль.

Рано они успокоились. На репетиции я вообразила, как было бы хорошо мне выходить ночью под музыку. Лучше всего - под "Лунную сонату" Бетховена. Какое это создаст настроение у зрителей (из знакомого репертуара Мирры я выбрала самое подходящее). Тут уж актеры буквально взвыли! "Какой Бетховен, какая соната, где у нас пианист!" Сами они, бедняги, конечно, дальше "Чижика-пыжика" в музыке не продвинулись. Послезавтра спектакль, нет пианиста, с ума сошла! И тут у меня "выскочило": я сама найду пианиста. Успокоились, посмеиваясь: пусть поищет.

Одно дело сказать, другое - сделать. Естественно, речь может идти только о Мирре. Но как подступиться к ней с такой просьбой?

Не в очень спокойном состоянии духа возвращалась я с репетиции. Все это было очень скоро после моего приезда в Феодосию, но Мирра уже играла при мне и "Лунную сонату", и многое другое. Да я ее игру еще с ее приезда в Жиздру помнила, именно это и навело меня на подобную мысль. Других концертов и исполнителей я тогда еще не слышала[2]. Но как подступиться? Сердце дрожало, как овечий хвостик. И зачем обещала, хвастунья?

Но делать нечего. Обратилась. Все рассказала - и про настрой зрителей, и про то, что пообещала. И слышу: "Хорошо, Казониха. Сыграю тебе "Лунную". Спокойно и просто. Сразу. Без уговоров. Боковым зрением увидела изумленное лицо тети Веры: Мирра, при ее занятости, еще и на генеральную репетицию согласилась пойти! И за что - про что?! У нас не были приняты сантименты (вернее, у Файбисовичей), но я бросилась Мирре на шею! Уходя, задержалась за дверью - и услышала: "Мама, нельзя подрезать Казонихе крылья! Ведь она запросила "Лунную сонату", а не какую-то песенку, она размышляла, какое настроение это создаст. Да и обещала она, переживает. Не надорвусь, сыграю, удружу Казонихе"

Какую роль сыграл этот эпизод в моем трудном вживании в эту семью!

И Мирра сыграла "Лунную сонату", и я сыграла свою роль. И сцена с "дочерью" пользовалась большим успехом. Думаю, игра Мирры-большой была сильнее игры Мирры-маленькой. В моей игре, по словам соседей (а они были представлены все без исключения - абсолютно еврейский южный двор: Файбисовичи, Рабиновичи, Эпштейны и т.п.), произвело то, что я плакала навзрыд, не закрывая лица руками или платочком. "Конечно, родители - актеры, наверное, не первый раз на сцене", - переговаривали соседи. Тетя Вера всем объясняла, что родители живут в Кадымской колонии, и хоть они все же не совсем "крестьяне", но уж совсем не актеры!  По этому поводу было много шуток.

И надо же такому быть, что через несколько дней как раз приехали меня навестить мои "актеры". Обычно папа мелькал от поезда до поезда, соседи не успевали его разглядеть. А тут - вдвоем с мамой, на пару дней! О моем театральном дебюте папа выразился лаконично: "Нужен был мальчик, знающий идиш, а нашли девочку, которая языка не знает". Не такое знание языка устроило бы моего папу!

Родители пошли по своим делам. Наверное, это была поздняя, но теплая осень (поздняя - потому что я в этой семье уже прижилась, уже не просилась больше домой). Помню маму без пальто, папу в костюме. Эффектная была пара! Молодые, веселые. Так и вижу маму в очень красивом модном платье, только что сшитом в Симферополе у знаменитой художницы-портнихи, в любимых французских туфельках от "Мюра и Мюрелиза", в шляпке из того же магазина (остатки жиздринской роскоши). Соседи глядели вслед. Мадам Эпштейн изрекла: "Вера Ефремовна! Артисты - это позор, да? Надо было скрывать?" Мы с теткой "прыснули" одновременно.

Расскажу еще об одном эпизоде, который характеризует Мирру как воспитателя. Этот эпизод совсем другого плана, но и здесь была такая же тонкость понимания, мудрость отношения к нашим поступкам.

В наш класс пришел новый ученик. По словам Мирры - "интеллигентный хулиган". Благодаря способностям хорошо учился, но бездельник. Хорошо рисовал (отец у него был художник), много читал, но сладу с ним учителям не было. В наш класс его перевели "на исправление". Надо сказать, что "исправился" он в один миг: сразу влился в нашу компанию, подружился с Нотиком, а еще больше - со мной. Как-то я тяжело заболела (через некоторое время даже пришлось вызвать маму за мной ухаживать). Услыхав от Нотика, что "наша неженка Миррка заболела, теперь сто лет в школу ходить не будет", Славка решил, что на следующий день школа без него обойдется. Рано-рано утром он отправился в горы искать подснежники. Их было еще очень мало, он пробродил полдня, но букет нарвал. Очень довольный собой, с букетом явился прямо ко мне. Риска застать дома учительницу Мирру Соломоновну никакого: разгар рабочего дня, а она еще и завуч - конечно же, она в школе. Дверь ему открыла… Мирра Соломоновна, которая прибежала в перерыв на минутку меня навестить. Ошалевший (по определению Мирры) Славка отдал ей для меня цветы, заскочил ко мне и очень скоро исчез. Конечно, он ожидал, что сейчас ему скажут "пару теплых слов", зададут вопрос, почему он не в школе… Но ничего этого не последовало. - Значит, будет "разборка" в классе, это еще хуже. Решил все же пойти на последние уроки. Вечером забежал. Говорит: "Ничего не было"! На следующий день - ничего не было. Больше всего он боялся, что его "за плохую дисциплину" "отлучат" от нашего дома - ведь он у нас все время "пасся". Волновались мы оба: как все обойдется в классе. Однако - молчание. Вечером Мирра вскользь сказала: "Я твоего Славку перевела на "самообслуживание". Пусть попереживает сам с собой. За свое "что хочу, то и делаю". Читать ему нотацию, объяснять, что надо ходить в школу, а не в горы? Он сам этого не знает? А разбираться с ним в классе, прилюдно - не тот случай. Он не проспал, не болтался по набережной, он рано утром отправился в горы за цветами, чтобы порадовать больную подружку, - такую преданность надо ценить". И все! Мне в ту пору было 13, Славке - 14. Я уверена, что этот эпизод оставил зарубку и у него в памяти. Как он зауважал еще больше Мирру Соломоновну, как боялся ее подвести, как старался показать, что он действительно "исправился" в нашем классе!

Приближался конец второго моего учебного года в Феодосии. Жизнь становилась все тяжелее, голоднее. Посылки из Кадымо уничтожались в один миг. Шесть голодных ртов. Двое взрослых, конечно, старались оставить побольше нам, детям, но и им надо было что-то есть. Тетя Вера приносила из столовой суп с дельфином. По всей квартире распространялся отвратительный запах рыбьего жира. Может быть, дельфина и можно было приготовить так, чтобы он был съедобен, но не столовским умельцам это делать. Меня можно было заставить проглотить это дельфинье варево только судебным приговором. Остальные относились к нему не более благосклонно. Сперва вылавливались и выбрасывались кусочки дельфина, вслед за ним в помойное ведро отправлялся и "суп". После такого "обеда" сыт не будешь.

Дежурным блюдом была запеканка из хамсы (есть в Крыму такая рыбка - вроде кильки). Мелкая, то есть самая дешевая,  хамса вываливалась на сковородку, смазанную жиром, и запекалась в духовке. О хорошей рыбе стали забывать. Еще совсем недавно тетя жарила кефаль, камбалу, а теперь и барабулька стала праздником.

Вечерами тетя ходила в булочную, где пекли вафли для мороженого. Там за копейки продавали вафельный лом, этот лом был нашим деликатесом к вечернему чаю. Даже хлеб перестал быть вольным. Хотя здесь нас, конечно, выручала мука, которую присылали из Кадымо. Шикарная, белоснежная. Но кому уже была нужна эта "белоснежность"? Тетя, хозяйка не очень умелая, пекла из нее плоские брусочки, без дрожжей, конечно, - хорошо если с содой. Но какие они были вкусные! Как мы их поедали! Беда в том, что припасы, кроме крупы и муки, нельзя было хранить: холодильников тогда не было. Получаем очередную посылку из Кадымо - пир горой два дня. И снова на голодный паек.

 И еще беда, которую я поняла потом: у наших колонистов тоже стало туго. Продавать они могли только муку, а это становилось все сложнее, а главное - опаснее (ее надо было сдавать государству). Даже перевозить было опасно. Когда везла я, ее маскировали под подушку: заворачивали в одеяло, плед, надеялись, что ребенок вообще привлекает меньше внимания. В Феодосии эту "подушку" вынимала из купе встречающая "гоп-компания". Однако, когда однажды сосед по купе, желая устроить меня получше, приподнял мою "подушку", у меня душа ушла в пятки. Он только крякнул, усмехнулся и ничего не сказал. А могло быть худо. Ведь пора с каждым днем становилась все более страшной…

 В общем-то жили весело, - но голодно. Наш организм подростков "откликался" на это сильно. Не знаю, как это получилось, но родители не видели меня довольно долго: с мая до каникул. Не помню уж, каким путем приходили посылки, но родители за это время не приезжали. Когда я, приехав на каникулы, переступила порог, у них был шок! Их крепкая, пухленькая девочка превратилась, по определению папы, в "серую мумию", у которой на лице видны одни глаза. Чахотка! Туберкулез! А в таком возрасте туберкулез - гибель! Охали и ахали все родичи, а их тьма (вся мамина родня). Надо забирать ребенка домой.

Папа взял на себя переговоры-уговоры: "Ты оказалась менее стойкой, чем мы думали, теперь речь идет о здоровье,  жизни и т.д." И зазвучал старый мотив, только с обратным знаком: "Мы узнали, что в Джанкое тоже есть хорошие школы,  а музыкальную все равно после 7-го класса придется оставить…" - и т.д. и т.п. - "Нет!" Тогда прежнее на новый лад: "Ты же девочка умная, ты понимаешь, что я своих все равно не оставлю, я буду к ним ездить, ты будешь к ним ездить, они будут…" Мне приписывались добродетели, коими я отнюдь не обладала: беспокойство о ближнем своем больше, чем о себе. Ничего похожего! Я просто полюбила свою школу, учителей, вросла в семью. Я не желала ничего менять, мне и так было хорошо.

Мама закатила истерику: "Что мы наделали! Она от нас отвыкла, ее дом в Феодосии, мы потеряли дочь!!!" О том, в каком мама была состоянии, говорит то, что она проговаривала весь этот текст прямо при мне! Моя сдержанная, деликатная мама!

Но - "Мирра уперлась, ничего не поделаешь" (приказы и насилие в нашей семье были не приняты). Значит, надо "поправлять", откармливать и вызвать на "откорм" остальных (это предполагалось при любом варианте). Нотика тетя не отпустила, шутливо сославшись на то, что он приедет через полгода, когда станет еще "геретенер" (это непереводимое слово включает в себя многое: умнее, удачливее, способнее, образованнее и т.п.). Он таки приехал потом со мной на зимние каникулы. А пока приехала Соня. Мы с ней хорошо провели лето - не только сытно, но и весело. Молодежи разного возраста в Кадымо было много.

Это были последние Сонины каникулы перед отъездом в Днепропетровск, где она поступила в институт. Мама пыталась ее немножко "экипировать" перед "взрослой" жизнью, приодеть, но кадымовские умелицы-портнихи оставляли мало шансов на успех. Помню мамины тревоги: понравится ли Мирре? Достаточно ли скромно? У самой мамы был не такой пуританский вкус, как у Мирры. Но, как мне помнится, все обошлось. Через много лет мы как-то с женой Нотика Фаней коснулись этой темы и сошлись на том, что пуританство Мирры было чрезмерным. Фаня даже пожаловалась, что Натан пронес через годы такое же отношение к вещам и внешнему виду. Я добавила, что  мой муж Лёва мог бы быть родным братом Нотика: самая красивая и удобная одежда, по его представлениям, должна приближаться к модели его военного кителя и шинели. Мы с ней посмеялись и решили: поскольку более весомых "недостатков" в стиле семьи Файбисовичей нет, то этот пережить легко.

Вернулась я в Феодосию после каникул. 7-й класс. А тут постановление: ликвидируются 9-летки, вместо них будут 7-летки, потом техникум, вуз. 8-го класса не будет. Наше среднее образование лихорадило "всю дорогу": через год ввели 10-летки, в 8-м классе я уже училась в Брянске, когда наша семья переехала из Кадымо в Почеп. Но это все потом. Пока надо было кончать 7-й класс и расставаться с Феодосией, с семьей Файбисовичей.

Следующим летом я попрощалась с Файбисовичами. С несчастной Нэтой - навсегда. Больше я ее уже никогда не видела.

С тетей Верой и Миррой виделась дважды еще до войны - в Феодосии, куда, отдыхая в Крыму, заехала повидаться. Сколько было расспросов, разговоров! Как дотошно интересовалась Мирра всеми сторонами моей жизни! Какие оперы слушала? Кто пел? Что видела в Александринке? Есть ли абонемент в филармонию? И о ленинградском  университете, где я училась: что читают? кто читает? как сдала сессию? И т.д. и т.п… Ответами, как мне показалось, осталась довольна. Удовлетворена тем, что ее "скорбный труд" не пропал "всуе". Что он не пропал, чувствовала и я сама всю жизнь!

С Соней довелось встретиться один раз много лет спустя в Москве, где к тому времени жил Нотик: возвращаясь из отпуска в Ташкент, в интервале от поезда до поезда мы с мужем и дочерью заехали повидаться к Нотику и застали там Соню и Мирру. Встреча была беглой, суматошной, с Соней, увы, как оказалось, - последней.

Нотика до войны видела один раз - он по каким-то своим делам приезжал в Ленинград, когда я там училась. Вместе провели день - поговорили, повспоминали. Следующая встреча была уже после войны, с которой он вернулся живым. Передо мной предстал сложившийся, серьезный мужчина.

Близкие отношения мы с ним  поддерживали всю жизнь. Это очень умный, способнейший (особенно к точным наукам) человек. Сам, без всякой помощи, поступил в МИИТ (достаточно престижный институт) и блестяще здесь учился. Очень достойно прошел войну. Война пресекла его карьеру. Подозреваю, что не только война. В нашей мерзкой послевоенной жизни, увы, не талантливому и честнейшему еврею Натану Файбисовичу удавалось делать карьеру! Помимо всего, надо было уметь кого-то отпихнуть, обойти, к кому-то подладиться, забыв о собственном достоинстве. Все это претило его натуре. Ему была присуща настоящая внутренняя интеллигентность, которая проявляется не в наличии "хороших манер", а в стиле поведения, взаимоотношений с людьми. По сути своей он был очень добрым человеком. Очень редко он о ком-нибудь отзывался плохо. И рассказы его о других обычно начинались словами: "В общем-то он добрый человек!" Он был очень знающим, толковым специалистом в своей области. Его уважали все, кто его знал. А как ценили его в кругу московских филателистов!

Я прожила долгую жизнь, встречалась со многими людьми и могу утверждать: слишком редко доводится в жизни встретить человека такого благородства и такой, буквально патологической, честности! Чего стоит один фронтовой эпизод, рассказанный им самим. Конец войны. Чужой разбомбленный город. Все разорено, вещи валяются на тротуаре, на мостовой. Хозяев давно нет - погибли или сбежали, вещи бесхозные, их топчут солдатские сапоги. И среди валяющихся вещей - альбом с марками!!! Марки для Натана с детства - всё! Натан стоит рядом и не может заставить себя нагнуться и взять этот альбом. Чужое! Пусть хозяев и в помине нет - все равно чужое! Так и не смог поднять. Подъехал К.Симонов, увидел альбом, кивнул ординарцу, тот поднял и бросил в машину… Я считаю себя честным человеком. И другие так считают. Но я бы подняла.

Мой папа очень любил Нотика. Уже после войны, побывав в Москве, папа всегда с удовольствием рассказывал о жизни его семьи, о том, какая прекрасная хозяйка  жена Нотика Фаня, как умело она все рассчитывает и "выкраивает". Как-то речь шла о покупке мебели, и папа, зная, как тяжело живет эта семья, сказал, что он хочет "внести свой пай" в приобретение дивана, на котором и он спит, когда приезжает в гости. Но Нотик громко, резко оборвал его: "Дядя, я не хочу этого слышать! Это мы должны Вам помогать!". Папа, по его словам, рассмеялся и сказал, что пока в помощи не нуждается.

Бедный мой папа! Он был уверен, что это "пока" означает "никогда": дети устроены, у дочери (то есть у меня) прекрасная, хорошо обеспеченная семья, да и у него самого есть кое-какие сбережения, которые он оставит своей любимой внучке… О "помощи" может идти речь только в шутку! 

Прошло много лет… Все затрещало, рухнуло, смешалось… Причудливые узоры рисует жизнь: сегодня сын Натана помогает выжить дочери и внучке дяди Марка в очень трудную минуту их жизни!

Послесловие                                                                  

                                                                                                              С.Л.Каганович

 На этом воспоминания моей мамы кончаются: она писала их почти до последнего дня своей жизни. Но мне хочется немного рассказать о судьбах главных "героев" этого повествования.

О судьбе самой мамы я уже писала. Она до конца дней сохранила в себе "дух еврейской семьи", те нравственные качества, которые привили ей родители Марк и Соня Саксоновы, двоюродная сестра Мирра Файбисович, другие члены этой большой семьи,  которые оказывались рядом. Мама всю жизнь, до глубокой старости, преподавала русскую литературу в Ташкентском государственном университете, став его "грозой" - и его гордостью. Сумевшие сдать экзамен М.М.Саксоновой считались уже окончившими университет. Но сдать этот экзамен было не так-то просто: не помогали ни слезы, ни уговоры, ни приказы начальства, ни - тем более - конверты в зачетных книжках! Зато бывшие ее студенты, рассеянные сегодня по всему миру, помнят М.М.Саксонову и ее лекции до сих пор. И не только лекции. Ее называли "мама Мирра": она была мудрым человеком, добрым наставником, внимательным и интересным собеседником.  Пока мы жили в Ташкенте, телефон не умолкал: к ней обращались за советом, с ней делились горем и радостью, она была Учителем и Человеком с большой буквы. И сегодня многие ее ученики поддерживают связь с нашей семьей и чтут ее память.

 В войну семья Саксоновых эвакуировалась во Фрунзе. Там в 49 лет от редчайшей неизлечимой болезни скончалась моя бабушка Соня Саксонова. Говорят, эта болезнь может возникнуть от нервного перенапряжения. Еще бы! На запутанных дорогах войны и эвакуации была потеряна связь с сыном Авочкой, ушедшим на фронт с университетской скамьи. Когда он, демобилизованный после тяжелого ранения, разыскал семью во Фрунзе, он еще успел застать мать живой, но долгожданная радость ее уже не излечила… 

Мой дедушка - Марк Саксонов - переехал вместе с семьей дочери в Ташкент, где всю жизнь служил мой отец, военный муж Мирры. Оставшись вдовцом сравнительно рано, дедушка так больше и не женился, жил до конца с нами и умер в 1953 году. Он  похоронен  на еврейском кладбище в Ташкенте. Пока мы жили в Ташкенте, мы несколько раз ездили во Фрунзе на могилу бабушки. Разумеется, часто посещали и дедушкину могилу. Теперь эти могилы остались в чужих странах и осиротели…

Тетя Вера в начале войны эвакуировалась в Казахстан, в г. Акмолинск, там она и умерла осенью 1945 г. Мирре и Соне добрые люди помогли пережить оккупацию. Соня потом жила в Нальчике, где и умерла уже в 80-е годы. А Мирра после войны преподавала математику в пединституте в Армавире, умерла она в 1978 г. Всю жизнь была опорой семьи, помощницей уже взрослым брату и сестрам. Когда Нотик женился, она настояла на том, чтобы его жена, уже имея двух маленьких сыновей-погодков, поступила в институт, стала дипломированным специалистом.

Нотик стал профессиональным военным, был офицером ВОСО (в системе передвижения войск, военных сообщений), о его авторитете и профессионализме мама писала. Его жена была учительницей, они вырастили двух сыновей.

Старший его сын Лев Натанович Файбисович - кандидат наук, специалист в области новых информационных технологий и телекоммуникаций, руководитель департамента московской фирмы. Младший - художник и писатель Семен Файбисович, сегодня достаточно известный, и не только в России. Известен он, в частности, и своей автобиографической повестью "Дядя Адик", о которой очень хочется написать пару слов (тем более что это мнение и моей мамы: она написала об этом и в мемуарах, но настолько резко и "личностно", что я не рискнула публиковать дословно).

Я, как филолог, отдаю должное художественному таланту С.Файбисовича, но не могу не сказать о том, что сын не унаследовал от отца Натана его высокие нравственные качества. Эта повесть - своего рода иллюстрация к пословице "ради красного словца не пожалеет и родного отца": в ней продемонстрировано такое глухое непонимание самых близких, родных людей, такое явное стремление полюбоваться лишь собой, любимым, что читать ее тяжело, неприятно и стыдно. Особенно тем, кто знал ее действующих лиц лично. Натан здесь - недотепа, неудачник, человек не очень далекий, "железнодорожник с одной почкой" (даже тяжелая операция, перенесенная отцом, стала предметом высмеивания);  Мирра вообще почти не замечена: "Приезжали две полные женщины - тетя Мирра и тетя Соня" - и все! С пренебрежением, "сверху вниз" - о талантливом брате. Даже о покойной матери - свысока, с упреками и попреками…

Может быть, именно чтение этой повести подтолкнуло мою маму столь подробно написать об этой семье - воздать должное перед Б-гом и людьми этим несправедливо оболганным и очерненным прекрасным людям.

Требует комментариев и самый последний абзац маминых воспоминаний. Старший сын Натана Лёва, мой уже достаточно дальний родственник (троюродный брат)  продолжает семейные традиции. Работая в солидной фирме, он не знает особых материальных проблем. И когда в конце 90-х годов жизнь в Ташкенте, где наша семья жила с 1944 года, стала совсем уж невыносимой (чтобы как-то прожить, мы были вынуждены продавать семейные реликвии), однажды раздался телефонный звонок из Москвы и Лёва, с которым мы даже не были особенно близки, сказал: "Я знаю, что вам сейчас тяжело, я могу и хочу вам помочь". И это были не пустые слова. В том, что мы "вырвались" из Ташкента и вполне прилично устроились в Великом Новгороде, есть немалая доля и его участия. И не только материального: уже нет в живых мамы, стареет мой папа, всегда бывший твердой опорой семьи, - но время от времени раздается телефонный звонок,  и я снова и снова слышу слова поддержки, постоянно чувствую рядом плечо родного человека. Семейные традиции Файбисовичей и Саксоновых живы и, надеюсь, будут жить и в наших детях.