Некоторые эпизоды из моей жизни
Я не пишу свою биографию, а рассказываю
только о некоторых эпизодах моей жизни, которые кажутся мне наиболее
интересными. Это рассказ о себе, о моих
близких, о людях, с которыми пришлось мне столкнуться, о времени, в котором
пришлось мне жить…
Я родился 4 октября
Когда мне было 3,5 года, мы всей семьей поехали в г.Погар, откуда были
родом мои родители и где тогда жило много родственников. Однажды семья решила отдохнуть на берегу реки Судость. Я
ужасно боялся воды, и все попытки затащить меня в речку заканчивались
безрезультатно: я вырывался и кричал, не желая даже войти в воду. Взрослые
махнули на меня рукой, оставили на берегу и начали купаться. Я долго сидел на
холмике у самого берега и вдруг… бросился в воду. Заметил меня, уже тонущего,
мамин брат Арон (Аркадий Зиновьевич), который и вытащил меня – полуживого.
Зачем я это сделал, никто не понимал.
Когда я стал немного старше, то самым неприятным временем суток был для
меня вечер, когда надо было возвращаться с улицы и ложиться спать. Однажды, когда
меня уже, наконец, «загнали» домой и маминой двоюродной сестре Мэре Львовой
оставалось только помыть меня и уложить спать, я вдруг исчез. В доме, где мы
жили, на перилах лестницы, связывающей полуподвал со вторым – жилым - этажом,
висела огромная медвежья шуба, в которой папа зимой разъезжал по району, решая
свои коммерческие дела. Вот под эту шубу я и нырнул. А так как за день я достаточно
набегался и устал, то мгновенно уснул в темноте и тепле. Родичи обыскали все
комнаты, все шкафы, потом опросили всех соседей, сидящих на скамеечках возле
своих домов, объездили всех друзей и знакомых, наконец, звонили в милицию –
никаких следов! Мамы в это время не было в городе, и папа бегал и кричал: «Я сейчас
получу разрыв сердца! Что я скажу Соне?!» В нашем дворе стояла огромная железная
бочка с водой (на случай пожара). Каждый из домочадцев на всякий случай (тайком
друг от друга) заглянул в эту бочку – слава Б-гу, меня там не было! Все это продолжалось
несколько часов, паника была страшная, а я себе спокойно спал под теплой шубой.
К счастью, случилось так, что наша кошка почему-то села на те самые перила
рядом с шубой и стала мяукать. Все бросились к кошке, подумав, что это мяукаю
я. От шума я проснулся и выбрался из-под шубы – к огромной радости окружающих.
Можно себе представить, сколько нервов и здоровья стоила всем, а особенно папе,
эта эпопея!
Кодымо (колхоз им. Свердлова)
В
Мне было уже почти 6 лет.
Вспоминаются два эпизода, связанные с лошадьми.
Все деревенские мальчишки
свободно разъезжали верхом на лошадях, кормили и мыли их, гоняли на водопой.
Предложили и мне, никогда не сидевшему верхом, взобраться на лошадь и
проехаться. Не мог же я отказаться! Кончилась эта первая поездка довольно
плачевно: лошадь, разумеется, меня не слушалась, я наехал на татарскую кибитку
с фруктами, упал с лошади, - правда, обошлось только многочисленными ушибами и
ссадинами, без переломов и сотрясения мозга.
Второй эпизод тоже был не из
приятных. Я уже научился ездить верхом, чистить лошадь специальной щеткой,
поить и кормить ее и считал себя большим другом и знатоком лошадей. Но когда я
однажды подошел к лошади сзади и попытался ее погладить, она ударила меня ногой
в грудь так, что я потерял сознание, и меня едва живого отнесли домой. Приходил
я в себя очень и очень долго (до сих пор не могу понять, чем я ей не угодил!).
А в 7 лет я мог утонуть в
глубоком крымском колодце. Произошло следующее. Я увидел, как двое знакомых
ребят моего возраста (Геська Розин и Абрашка Скаковский) подрались из-за
чего-то, и один из них сорвал с головы другого хорошую каракулевую шапку и
бросил ее в колодец, находившийся рядом. Когда оба пришли в себя после драки,
то заревели, как маленькие дети, представив себе, что ожидает каждого из них
дома! Мне стало их жалко, и я предложил им такой план: они достают побольше веревок
и «кошку» (приспособление, с помощью которого вытаскивают из колодца ведра),
опускают меня в колодец, и я достану
шапку. «Кошка» и веревки через некоторое время были найдены, я встал на
«кошку», и ребята опустили меня в колодец. Я достал шапку, и они вытащили меня
вместе со злополучной шапкой из колодца обратно. Сейчас, вспоминая об этом моем
«героическом» поступке, я не могу понять, откуда у этих пацанов взялись силы,
чтобы вытащить меня наверх. Трудно понять и то, как я, психически нормальный
мальчик, решился на такой безумный поступок!
Эта история имела
продолжение. Во время обеда я рассказал родителям об эпизоде с шапкой и
колодцем, изменив только имя главного действующего лица: в колодец якобы
опускали Геську Розина. «Вы знаете, его мама, узнав, что его опускали в колодец,
ничего ему не сделала, даже не ругала», - бодро сообщил я. А затем, на всякий
случай подойдя к открытому окну, спросил: «А если бы я это сделал, как бы вы к
этому отнеслись?» - «Я бы с тебя спустила шкуру ленточками», - ответила мама.
Тогда я громко и отчетливо произнес: «Ну, так в колодец опускали меня» - и выпрыгнул
через окно на улицу.
Оказывается, родители уже
все знали: наша соседка видела эту картину, но не проронила ни звука, боясь,
что мальчишки испугаются и бросят веревку. Она стояла ни жива ни мертва,
дождалась, пока закончится вся «операция», а потом побежала к моим родителям и
рассказала им о моем «подвиге». Когда я вернулся, папа с мамой не сказали мне
ни слова, ожидая, когда я сам все расскажу. Так и случилось: в детстве, да и потом,
когда стал постарше, я всегда – рано или поздно – рассказывал родителям о своем
поступке, если считал, что этот поступок достоин осуждения. Они хорошо знали
эту мою черту и поэтому ожидали моего признания.
А жизнь шла своим чередом…
В Кодымо школы еще не было,
и детям приходилось ходить в школу, расположенную в г.Джанкое, что в 4-х км от
Кодымо. Мою сестру Мирру отправили учиться в Феодосию, где жила папина родная
сестра с семьей. А в
Во дворе, где была квартира
тети Веры, всегда было полно детей, причем компания была интернациональная.
Были среди нас и евреи, и русские, и татары, и армяне, и караимы, и крымчаки.
Жили мы все очень дружно, играли в обычные детские игры. Но и здесь со мной
случилось очередное приключение. Однажды вечером мы решили поиграть в «прятки».
Я полез прятаться на какой-то высокий сарай, покрытый старым камышом. Но при этом потревожил осиный улей.
Осы мне этого не простили и всем роем накинулись на меня. Я убегал от них, а
они преследовали меня и жалили голову, лицо, шею, руки… В конце концов я
потерял сознание. На крики детей прибежали взрослые, меня отнесли в дом и
уложили в постель. Лечили традиционными и нетрадиционными методами, но пришел в
себя я только дней через 8-10. Врачи считали, что я получил очень большую дозу
яда и что благополучным исходом я обязан своему очень крепкому организму.
В школе я учился хорошо, в
классе во время уроков дисциплины не нарушал, но на переменах давал себе волю!
В это время я научился ходить на руках, и именно таким образом «отдыхал» в
школьном дворе от неподвижного сидения на уроках. А за мной следом с восторгом бежала толпа мальчишек и
девчонок. Однажды в школу нагрянула какая-то комиссия, и – в числе прочего –
речь зашла о дисциплине учеников. Директор школы Равицкая (к сожалению, не
помню ее имя и отчество) во время перемены подозвала членов комиссии к окну и
произнесла: «Посмотрите, пожалуйста, на эту картину и подскажите мне, что я
могу сделать с учеником 2-го класса Саксоновым Авой – ведь он ногами вообще не
ходит, а передвигается только на руках». Все члены комиссии рассмеялись и к
вопросу о дисциплине учеников больше не возвращались[1].
Хочу описать и еще один
забавный эпизод из моей феодосийской жизни. Где-то рядом с нами жил священник,
он ежедневно проходил мимо наших ворот.
И вот однажды мы, мальчишки и девчонки, воспитанные нашей «родной»
партией в антирелигиозном духе, решили на практике доказать, какие мы атеисты.
Мы собрались возле ворот и, когда батюшка проходил мимо, завопили хором: «У
попа-то рукава-то – батюшки!». Он остановился, улыбнулся, посмотрел на нас
внимательно и произнес: «У ворот-то дураков-то – матушки!» Многим из нас стало
стыдно, а мне навсегда расхотелось воевать с религией.
Г. Почеп (Брянская область)
В
Я был воспитанным мальчиком,
хорошим сыном, я очень любил своих родителей и единственную сестру. Но,
несмотря на это, я своим неординарным поведением продолжал доставлять им очень
много хлопот и забот. Меня никак нельзя было назвать типичным «еврейским
ребенком» - послушным пай-мальчиком в очках и со скрипочкой в руках. Нет, я не
хулиганил, я отлично учился и был одним из лучших учеников школы, я занимался
многими видами спорта. Но… В свой класс на 2-м этаже я «добирался» (в любое
время года!) только по водосточной трубе. Не было проруби на реке в черте
нашего города, через которую я бы не перепрыгивал на коньках. Однажды я даже
ухитрился покататься на коньках по обледенелому срубу колодца! Около нашего
дома был огромный фруктовый сад, в котором я очень любил «прохаживаться» туда и
обратно только по деревьям, не спускаясь на землю. А в
В
В конце концов, ничего не
добившись, не получив никакого золота, папу из тюрьмы выпустили. Конечно, эта
эпопея стоила здоровья маме и папе, не прошла бесследно для всей нашей семьи.
В октябре
В
Наступил 37-й год. Из
Смоленска (областного центра) в Почеп
приехала член бюро Смоленского обкома комсомола, этакая важная дама (по фамилии
Лакшина), и в школе в спешном порядке собрали комсомольское собрание. Как было
принято в то страшное время, на этом собрании заранее подготовленные товарищи
начали «громить» детей бывших кулаков и торговцев, «пробравшихся нечестным
путем в комсомол», и требовать «освободить комсомол от этой нечисти». А через
несколько дней поздно вечером состоялось заседание бюро райкома комсомола, на
котором я и многие другие «чуждые элементы» были исключены из комсомола.
Все мои товарищи по
несчастью смирились с этим решением, я же, дурень, обжаловал его, обратившись в
более высокую инстанцию – смоленский областной комитет комсомола. Я не сомневался,
что там-то во всем разберутся и справедливость будет восстановлена. Насколько
же я был тогда наивен… Вскоре меня вызвали на бюро обкома (кстати, к этому
времени инициатор всего этого Лакшина сама уже была арестована) и, несмотря на
мои доводы, на отличные характеристики, которые мне удалось добыть в Почепе,
минуя райком, - решение бюро райкома
было оставлено в силе, изменили лишь его формулировку. Вместо «исключить
из членов ВЛКСМ» записали «отменить решение бюро Почепского райкома комсомола о
принятии Саксонова А.М. в члены ВЛКСМ как неправильно принятое». Какая казуистика!
Мой отец в это время уже
работал в Смоленске, в земельном отделе облисполкома, и ожидал получения
квартиры, чтобы перевезти семью из Почепа. Однако все получилось иначе. О
событиях, происходящих в Смоленске, отец написал нам письмо. В нем он сообщал о
разгроме органами НКВД облисполкома, в частности, и того отдела, где работал
папа, об аресте почти всех его коллег по работе, в том числе и самого председателя
облисполкома – «врага народа» Бушуева. Папа писал и о том, что Бушуев хорошо к
нему относился, всегда здоровался с ним за руку, один раз даже помог получить
путевку в санаторий. В связи с этим отец опасался за свою судьбу, хотя и не
чувствовал за собой ни малейшей вины перед Советской властью. Однако мы этого
письма не получили, оно где-то «затерялось» - это выяснилось, когда отец в
очередной раз приехал в Почеп. Можно себе представить состояние моих родителей
(меня в такие дела не посвящали), когда стало ясно, в чьи руки это письмо
попало… Но – пронесло. Может быть, это письмо как раз и спасло папу от ареста
(ведь неисповедимы пути Твои, Г-споди!).
В
Жил я на Мытнинской
набережной, в общежитии, в котором жила и моя сестра Миррочка, студентка
филфака того же университета. Она была старше меня на три года и, естественно,
опекала меня. Но я и здесь оставался самим собой. Разъезжая по городу, я
обратил внимание, как ребята ловко «выходили» из трамвая на полном ходу: они
становились на подножку и – в соответствии с законами механики - прыгали в
сторону, противоположную ходу трамвая. При этом не падали и вставали как вкопанные.
Вскоре и я в совершенстве овладел этим методом (вскакивать в трамвай на ходу я
к тому времени уже умел: ведь я вообще был неплохим легкоатлетом, бегал
100-метровку за 11 сек., прыгал в длину за
Летом
И тут со мной случилось
очередное, достаточно серьезное «приключение». В один из июльских дней мы всей
студенческой братией отправились провожать в Москву приятеля моей сестры Павла
Шулакова (между прочим, двоюродного брата Евгения Григорьевича Шулакова,
командира подводных крейсеров на Балтийском флоте). Павел Шулаков окончил химический факультет ЛГУ и по линии НКВД был
направлен на работу на химические заводы Дальнего Севера. Перед отъездом он, естественно,
приехал в Почеп попрощаться со своими родичами и друзьями. Уехать из Почепа в
то время было очень трудно, но он достал билет в проходящий поезд через
соответствующие органы, и мы были уверены, что на этот раз посадка в поезд обойдется
без эксцессов.
И вот подходит поезд. Бежим
все к вагону. Поезд останавливается, из
вагона выходит толстенная дама – проводница и произносит: «Местов нет». Павел
вскакивает на подножку, пытается показать ей свой билет и командировочное
удостоверение, выданное органами НКВД, но она даже не смотрит в его сторону. А
поезд-то стоит всего 5 минут. Чемодан Павла уже в вагоне: его передали через
окно какому-то пассажиру. Нервы у всех напряжены до предела. И в этот момент
подбегает милиционер и, несмотря на просьбу Павла посмотреть его билет и
документы, силой сбрасывает его с подножки. «Вам же сказано, что местов нет!» -
прокричал блюститель порядка. Поезд трогается, пассажиры только успевают
выбросить из вагона чемодан, а возмущенный Павел настоятельно просит
милиционера пройти с ним в железнодорожное отделение милиции. Но тот заявляет,
что никуда не пойдет и в милиции ему делать нечего.
Тут уж я не выдержал,
вырвался из объятий сестрички, которая, зная мой характер, крепко держала меня
за руки, схватил милиционера за грудки и закричал: «Ты сам пойдешь или тебя
силой отвести в милицию?» Между нами началась небольшая потасовка, в результате
которой половина рукава моей ковбойки осталась в руках у милиционера. Когда тот
начал расстегивать кобуру, один из моих друзей, Гриша Жевелев, тихо произнес:
«Авка, мах ды плейте», что в переводе с блатного еврейского означало «делай
ноги, сматывайся». Я сделал большую глупость - воспользовался этим советом и бросился бежать (а бегал я
быстро). Милиционер бросился за мной с криком: «Держите вора!» Бежал я через
зал ожидания вокзала, и многие сидевшие там хорошо меня знали, так что
раздались возгласы: «Какой вор, ведь это же Авка!». Я побежал в сторону
лесочка, милиционер за мной с криком: «Буду стрелять! Раз, два, три…» И –
выстрелил! Был вечер, темень была жуткая, так что если бы он и захотел попасть
в меня, то вряд ли это было возможно, и выстрелил он, конечно, будучи в
стрессовом состоянии.
Около лесочка я остановился,
выбрал место, откуда можно было наблюдать за дорогой, по которой мои друзья
должны были возвращаться в город. Минут через 45 они появились, почему-то в
основном девчата, и рассказали мне, что произошло на вокзале после моего
«побега». Ольга Шулакова, сестра Павла, подбежала к нему и закричала: «Павел,
милиционер стрелял в Авку!» Моя сестра Мирра, стоявшая рядом с Павлом, упала в
обморок, из вокзального медпункта притащили медсестру, которая привела ее в
чувство. В это же время кто-то из ожидавших поезда и наблюдавших потасовку пассажиров забежал в отделение милиции и закричал: «Что
вы тут сидите, там вашего милиционера избивают!». Милиционеры бросились ловить
тех, кто «избивал» их товарища. Были задержаны 8-10 ребят (вот почему по дороге
шли одни девчата!). Их привели в отделение и требовали, чтобы они назвали имя,
отчество, фамилию и адрес напавшего на милиционера товарища, который, по их
мнению, является организатором «студенческого бандитизма». Ребята утверждали,
что, кроме моего имени «Ава», или «Авка», ничего не знают. Рано утром их всех
выпустили.
А я, вернувшись ночью домой,
спрятал под матрац порванную ковбойку и улегся в постель, но заснуть, конечно,
не мог. На вопрос родителей: «А где Мирра?» я ответил, что она беседует с
родственниками Павла и скоро придет. Примерно через час после меня пришла
Мирра, сразу вбежала в мою комнату, чтобы удостовериться, что я на самом деле
живой. Я притворился спящим, чтобы не отвечать ни на какие вопросы.
Надо же такому случиться,
что муж папиной сестры тети Зиси случайно оказался во время этой шумихи на
вокзале. Не разобравшись толком, что случилось, он прибежал домой и сообщил
тете Зисе: «Авка напал на милиционера, и тот его застрелил». Около 6 утра
раздался стук, отец открыл дверь и
увидел перед собой плачущую тетю Зисю. «Где Ава?»,- спросила она. Отец ответил,
что я сплю, но тут же понял, что произошло какое-то ЧП, и громко сказал: «А ну,
вставай, сыночек, и расскажи, что произошло на вокзале». Я «проснулся», Мирра
встала с постели (думаю, что и она не спала), и я рассказал подробно о
происшествии на вокзале, о моем побеге и даже вынул из-под матраца ковбойку с
оторванным рукавом.
К изумлению всех
присутствующих, отец, выслушав мой рассказ, заявил следующее: «Больше всего в
этой истории, сыночек, меня огорчает … твоя трусость! Ты не имел морального
права убегать после всего, что произошло на вокзале». Эти слова говорят о
характере моего папы: он очень не любил людей трусливых, скупых и лживых.
В 10 утра к нам во двор
пожаловал на велосипеде следователь железнодорожного отделения милиции. Хотя он
знал только мое имя, он легко узнал мой адрес, обратившись к первому же
мальчишке: где живет Авка, знала любая собака в Почепе, не говоря уж о людях. Во
дворе была мама. Увидев человека, показывающего кому-то документы следователя
милиции, она вбежала в дом и шепотом произнесла: «Сынок, за тобой пришли». Я
попросил ее сказать следователю, что сейчас меня нет дома, пусть он назначит
мне любое удобное ему время встречи. А сам быстренько выпрыгнул в окно, которое
выходило в наш большой фруктовый сад, и побежал к друзьям, чтобы сообщить им,
что меня – таки да – вычислили. Следователь, хорошо понимая, что я не пущусь в
бега, действительно, назначил мне «свидание» на 17.00 этого же дня.
В 16.00 папа, Мирра
(свидетель) и я, захватив студенческий билет, зачетную книжку с пятерками,
школьные похвальные грамоты с портретами Ленина и Сталина, отправились в милицию,
но пошли не к следователю, а прямо к начальнику милиции (к счастью, он оказался
на месте). Сестра предупредила меня, чтобы я говорил поменьше, предоставив это
право ей как свидетельнице всего произошедшего. Начальник встретил нас недружелюбно,
даже агрессивно. Зачитал телеграмму, из которой следовало, что из Почепа в
Брянск поезд прибыл с разбитыми стеклами и фонарями (видно, не только мы
пытались взять поезд «приступом»!), что это чистейшей воды «студенческий
бандитизм», а организатором бандитизма являюсь я. Кроме того, по его словам, я
пытался избить милиционера во время исполнения им служебных обязанностей.
Наконец, он прочитал нам недавно вышедший Указ об усилении борьбы с
хулиганством и увеличении сроков заключения по этой статье. Из этого Указа
следовало, что я могу загреметь в колонию (правда, общего режима) на 5 – 8 лет!
Мирра, моя сестричка, красноречиво, в лицах, как она это может (филолог!),
подробно рассказала, что на самом деле произошло на перроне. «А что касается людей,
которые кричали «милиционера избивают», то другие люди после того, как раздался
выстрел, прибежали ко мне с криком «там милиционер Вашего брата убил». Так что
если верить «людям», то не только моему брату положено, как Вы объяснили, 5-8
лет тюрьмы, но и Вашему работнику милиции за убийство человека положено куда
более строгое наказание». Произнеся эту тираду, Мирра показала начальнику
милиции мой студенческий билет, зачетку, похвальные грамоты и спросила: «Не
кажется ли Вам, что мальчик, которым гордилась школа, мальчик, который поступил
без вступительных экзаменов на матмех Ленинградского университета, юноша, у которого
в зачетке одни пятерки, не может быть ни хулиганом, ни организатором
студенческого бандитизма». Начальник внимательно просмотрел бумаги, помолчал
несколько минут и спросил: «А кого вы провожали, кого, по вашим словам, не
пустила в вагон проводница и сбросил с подножки милиционер»? – «Павла Шулакова,
который после окончания университета приехал в Почеп попрощаться с родными
перед отъездом на Север по заданию НКВД». «Разве Павел Шулаков не уехал?»-
удивленно спросил он. – «Не уехал и готов дать показания по поводу всего происшедшего
на вокзале», - сказала Мирра (оказалось, что именно через него Павел доставал
билет на московский поезд).
После этого диалога тон
начальника изменился. Он вызвал милиционера и при нас спросил у него: «Почему
ты, не посмотрев документы, сбросил человека с подножки вагона? И какая
необходимость была стрелять в убегавшего 18-летнего парня?» Стало ясно, что
милиционеру предстоит серьезный разговор. А наше собеседование закончилось тем,
что начальник милиции сказал мне: «Я не хочу портить тебе жизнь, я уважаю твоих
интеллигентных родителей, твою сестру и надеюсь, что это происшествие послужит
тебе уроком, что в будущем ты будешь благоразумнее и ничего подобного с тобой
не произойдет».
Этот эпизод, действительно,
послужил для меня хорошим уроком, и во время учебы на 2 и 3 курсах я вел себя
«прилично», ни в какие авантюры не ввязывался и хлопот своей сестричке и родителям
не доставлял.
Вернулся я после этих
каникул в то же общежитие, в ту же комнату, в которой жил на первом курсе.
Комната была довольно большая, жили мы в ней впятером, все – разных национальностей:
я – еврей, Митя Филиппов – русский, Урсул (не помню имени) – молдаванин, Вася
Барвенков – белорус и Ашот Симонян – армянин. Жили дружной семьей, помогали
друг другу и никогда не задумывались, кто какой национальности.
Какие события, связанные с
учебой на 2 и 3 курсах, мне особенно запомнились?
Во-первых, постановление
правительства о новом порядке назначения стипендий студентам. Согласно этому
постановлению, для получения стипендии студент должен сдать на «отлично» 2/3
всех экзаменов и 1/3 на «хорошо». Например, если нужно было всего сдавать 5
экзаменов, то 4 из них должны были быть сданы на «отлично» и только один – на
«хорошо». Это постановление было как гром среди ясного неба, особенно для бывших
воспитанников детских домов и интернатов, не имеющих ни от кого материальной
помощи: ведь для них это могло означать невозможность продолжать учебу. Помню,
что евреи, всегда старавшиеся дать детям хорошее образование, откликнулись на
это постановление остроумной присказкой-анекдотом: «Хаим, все знаем, радио
слушаем, газеты читаем, собрались все вместе, высылаем двести, сиди на месте».
Но многим из нас было не до анекдотов.
Второй эпизод, который мне
вспоминается, - сдача экзамена по теоретической механике на 2 курсе. Экзамен
предстоял трудный, материала много – 80 вопросов! А стипендию получить надо! Я
предложил своему другу Васе Барвенкову (погиб под Ленинградом, пусть земля ему
будет пухом), с которым учился в одной группе и жил в одной комнате в общежитии,
готовиться к этому экзамену вместе. Так как Вася был очень способным парнем и к
экзаменам обычно вообще не готовился, то я уговорил его решиться на такой
«подвиг» с большим трудом. Все дни, отпущенные для подготовки к экзамену, мы
честно трудились вдвоем, «экзаменовали» друг друга, и, когда до экзамена
оставалось полдня, весь необходимый материал был нами основательно проработан.
Кроме двух вопросов – я и сейчас помню, как они звучали: 1/ Колебания
математического маятника и 2/ Колебания физического маятника. Считая – по
теории вероятностей, - что вероятность
того, что хотя бы один из этих вопросов может попасть в наши экзаменационные
билеты, близка к нулю, мы решили оставшееся время посвятить повторению и
«отшлифовыванию» уже пройденного.
В это трудно поверить, но
первое, что я увидел, заглянув в билет, который вытянул своей рукой, был вопрос
«Колебания физического маятника». А в билете, доставшемся Васе, конечно же,
красовался вопрос о маятнике математическом. Мы оба получили по 4 балла, а так
как всего экзаменов было 6, то мы «имели право» получить еще всего одну
четверку. Стипендию мы в итоге получили, но Вася после этого экзамена заявил,
что больше никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не будет специально
готовиться ни к одному экзамену. А я сделал вывод, что раздел математики
«Теория вероятностей» - лженаука.
* * *
Безусловно, самым знаменательным событием за время учебы в Ленинградском
университете была начатая Советским Союзом в ноябре
Маленькая Финляндия с населением 3,5 млн. человек 4 месяца оказывала
ожесточенное сопротивление вооруженным силам Советского Союза. 12 марта
Как известно, к этому времени «вождь всех времен и народов» Иосиф
Сталин уничтожил всех лучших
военачальников Красной Армии, оставив в ее рядах лишь таких «выдающихся», как
Ворошилов, Будённый и т.п. Поэтому во время войны с Финляндией батальонами,
полками, дивизиями и более крупными
частями командовали, может быть, и честные, преданные Родине люди, но
мало образованные в военном отношении. Кроме того, наша армия не была готова
вести боевые действия зимой, а зима
До начала Великой Отечественной войны оставалось немногим более года…
Война
В первых числах июня
22 июня утром я отправился сдавать мамин билет. Иду по Невскому
проспекту, прекрасная солнечная погода, прекрасное настроение (скоро
каникулы!). И вдруг из громкоговорителя на весь Невский проспект раздается
голос министра иностранных дел СССР В.М.Молотова. Война…
Мамин билет я, естественно, в кассу не сдал. Выступление Молотова
потрясло меня настолько, что я забыл о существовании автобусов и троллейбусов и
пешком отправился на 6-ю линию Васильевского острова, где меня уже ожидали
мама, сестра и тетя. Настроение было жуткое, мы были в шоке. 25 июня уехала
домой мама, а мы с сестрой остались заканчивать свои университетские дела. В
первых числах июля я стал студентом 4 курса, а сестра защитила диплом. Надо
отдать должное нашим преподавателям: во время этих экзаменов они отнеслись к
студентам очень благожелательно.
Как и все студенты-мужчины 4-х и 5-х курсов Университета, я получил
бронь и имел возможность эвакуироваться вместе с университетом в глубокий тыл
страны. Этой бронью я решил воспользоваться лишь для того, чтобы отвезти свою
сестру, у которой обострился туберкулез, к родителям (теперь уже я ее опекал!),
а заодно повидаться и попрощаться с ними.
С большим трудом достал я 2 билета, и в середине июля мы отправились в
Почеп. По дороге наш эшелон несколько раз бомбили, и добрались мы к родителям
лишь через трое суток. Дома я пробыл всего несколько дней. В саду вырыл глубокую
щель, надеясь, что она сможет спасти моих близких при налете вражеских бомбардировщиков
(какие наивные мы были!). Все дни, что я был в Почепе, через одну из главных
улиц города – Большую Стародубскую, на которой мы жили, и по другим улицам
города днем и ночью шли тысячи изможденных, оборванных, голодных солдат и
командиров, среди них было много раненых. Почепчане выходили на улицы и поили,
кормили, чем могли, этих людей, рвали простыни и пододеяльники на бинты для
раненых. Эта страшная картина на всю жизнь осталась перед моими глазами.
В начале августа я отправился обратно в свой Ленинград. Не буду
описывать подробно, как я добирался от Почепа до Брянска, который постоянно
бомбили, от Брянска до Москвы и от Москвы до Ленинграда. Пришлось использовать
все виды транспорта: грузовые машины, товарные и санитарные поезда, подсаживался даже в воинские эшелоны. Это была очень
трудная и опасная поездка. Не имел бы я на руках брони, неизвестно, чем бы она
могла для меня закончиться.
Прибыв, наконец, в Ленинград, я узнал, что все студенты университета,
которых не призвали в армию, работают на строительстве аэродромов в районе
г.Тосно. Я немедленно отправился к своим товарищам.
Во время строительства аэродрома немецкие самолеты почему-то ни разу
нас не бомбили, только иногда истребители, пролетая на бреющем полете,
выпускали по работающим несколько очередей из пулеметов и удалялись. Мы очень
удивлялись такому поведению фашистов. Но как только аэродром был полностью
готов и сдан «под метелочку» военному начальству, в ночь с 28 на 29 августа
появились немецкие самолеты и, выпустив несколько осветительных ракет, начали
высаживать десант. Это было жуткое зрелище… Ни высокие военные чины, ни
руководители строительством не подавали признаков жизни. Мы, студенты,
бросились бежать в сторону Ленинграда, и рано утром 29 августа я уже был у
своей любимой тети на Васильевском острове. Как оказалось, в эту ночь фашисты
овладели Тосно.
Через несколько дней собралась большая группа студентов, имеющих бронь,
но желающих добровольно идти на фронт. Мы отправились в Дзержинский райвоенкомат
г. Ленинграда и заявили о своем желании. Военный чиновник, к которому мы
попали, решил из каких-то только ему известных соображений отправить нас во вновь открываемое Ленинградское
военно-автомобильное училище. На мое замечание, что если уж не на фронт, то
нас, студентов 4 и 5 курсов ЛГУ, целесообразнее было бы направить в одно из
артиллерийских или зенитно-артиллерийских училищ, последовал ответ: «Военкомат
– это не дискуссионный клуб, а организация, где явившиеся сюда по повесткам или
добровольно не рассуждают, а выполняют приказ». Так вместо фронта в начале
сентября
Ленинградская блокада
История знает немало примеров героической обороны крепостей и городов.
Но легенды седой старины и героические страницы прошлого бледнеют перед той несравненной
эпопеей человеческого мужества, стойкости, самоотверженного героизма, какой
была 900-дневная оборона осажденного Ленинграда в годы Великой Отечественной
войны.
В первых числах июля фашисты вторглись в пределы Ленинградской области.
Известно, что Гитлер бросил на Ленинград свыше 300 тыс. солдат, 6000 орудий,
5000 минометов, 1000 самолетов. В кровопролитных боях враг медленно продвигался
вперед. К концу августа гитлеровцы заняли Чудово, Тосно, Мгу (такие близкие,
родные названия!), перерезали последнюю из всех железных дорог, ведущих к Ленинграду.
В сентябре они захватили Шлиссельбург и тем самым перерезали все сухопутные
магистрали, связывающие Ленинград со страной. Оставался единственный путь на
«Большую землю» - Ладожское озеро. 4 сентября фашисты подвергли Ленинград
первому артиллерийскому обстрелу, а 8 сентября произвели первый массированный
налет авиации и разбомбили Бадаевские и портовые продовольственные склады.
Пожар продолжался более 5 суток: сгорело, по самым минимальным подсчетам, более
3000 тонн муки, более 2500 тонн сахара и огромное количество других
продовольственных товаров. Это сразу сказалось на количестве продуктов, и так
уже отпускаемых населению города по продовольственным карточкам. Нам, курсантам
училища, тоже уменьшили суточный продовольственный паек.
В начале ноября нас отправили в 38-й БАО (батальон аэродромного
обслуживания), в Сосновку под Ленинград, где использовали в качестве солдат,
обслуживающих аэродром. Начинался страшный голод. Период с середины ноября 1941
до конца января 1942 был самым тяжелым для блокадного Ленинграда. 20 ноября
были установлены такие нормы выдачи хлеба: для служащих, иждивенцев и детей –
А блокада Ленинграда продолжалась… От обстрелов и бомбежек во всех
домах города повылетали стекла, их заменяли досками, фанерой, одеялами и
подушками. Отказало центральное отопление, а зима, вдобавок ко всему, оказалась
на редкость суровой. Люди устанавливали в комнатах печи-времянки (буржуйки), но
их вскоре нечем стало топить: уже были сожжены все деревянные постройки,
мебель, все, что могло гореть. Люди надевали на себя всю одежду, которую можно
было надеть, спали не раздеваясь. Из-за отсутствия света и топлива прекратили
работу бани и парикмахерские. Перестала действовать канализация. Дистрофия и
голод в ноябре
Вспоминая о событиях, связанных с блокадой Ленинграда, не могу не рассказать
о Поступке (с большой буквы!) моей родной тети (маминой сестры) – Брук
Александры Зиновьевны, о которой я уже упоминал. 29 декабря
Расставались мы со слезами на глазах, не зная, увидимся ли еще
когда-нибудь. Командир батальона проникся большим уважением к моей тете, назвал
ее поступок Подвигом. Как она добралась обратно домой, осталась ли жива после
такого похода, я узнал лишь в первых числах января
Это была потрясающая женщина, ее уважали и любили не только родные, но
все, кто с ней сталкивался и общался. Она была интеллигентным, благородным, образованным,
высоко эрудированным человеком, разбирающимся и в литературе, и в музыке, и
архитектуре, и в живописи, - она была подлинной Ленинградкой! Ее имя еще будет
встречаться в моих воспоминаниях.
А нас, красноармейцев,
оставшихся в живых, в начале января
В Войбокало нам увеличили
продуктовый паек, кроме того, от местных жителей мы узнали, что в окрестностях
станции в боях погибло много лошадей, и мы ходили добывать из-подо льда конину,
которая дополняла наш рацион. За 10 дней пребывания в Войбокало мы немного
окрепли и пришли в себя после ленинградского голода, но полностью восстановить
свои силы и здоровье за такой короткий срок было невозможно.
14 января меня отправили
через Волховский распределительный пункт (ВРП) для дальнейшей службы в 86-й
отдельный саперный батальон (ОСБ) 80-й стрелковой дивизии, хотя я никогда не
обучался саперному делу. Нас, новичков, обучали на месте. Нам приходилось
ставить разные виды заграждений, в том числе и минные, строить командные пункты
для полковых и дивизионных штабов, делать проходы в минных полях противника,
прокладывать дороги через непроходимые болота.
Судьба меня берегла. Сколько
моих товарищей погибло от артиллерийских и минометных обстрелов, от бомбежек
авиации, сколько подорвалось на вражеских минах, а иногда и на своих
собственных!
В январе – начале марта на
нашем участке крупных боев не было, поэтому терять своих товарищей было
особенно больно. 12 марта группа саперов, в которую входил и я, занимающаяся
строительством блиндажей для командного пункта дивизии, попала под минометный
обстрел, и я был ранен. Находился на излечении в ППГ-741, расположенном на ст.
Колчаново Волховской области. После выздоровления 3 мая
Вспоминается эпизод, который
произошел со мной в первые дни пребывания в разведке. Немцы разбрасывали с
самолетов листовки, призывающие советских солдат сдаваться в плен. Я, дурень,
поймав такую листовку, прочитал ее вслух. Затем сказал, конечно, что никогда ни
один советский солдат не сдастся в плен этим извергам и убийцам. На следующий
день я был вызван в штаб полка к помощнику начальника штаба по разведке (слава
Б-гу, что не в СМЕРШ!) – к довольно молодому человеку интересной внешности. Не
объяснив причину моего вызова, он попросил меня рассказать автобиографию. Я
рассказал, где и когда родился, кто мои родители, где и когда окончил среднюю
школу, где учился после школы, вспомнил Ленинградский университет. Вдруг он
меня перебивает, громко произносит мое имя, отчество и фамилию и задает мне
вопрос: «Скажите, пожалуйста, а среди Ваших близких родственников нет ли
Саксоновой Мирры Марковны?» Я ответил, что это моя родная сестра, бывшая студентка
филфака ЛГУ, о судьбе которой, как и о судьбе родителей, я ничего не знаю. И
тут он засмеялся и произнес: «Поймали шпиона!.. Мы же вместе с Вашей сестрой
работали в комитете комсомола филфака, были даже друзьями». Он извинился передо
мной, что меня очень удивило, и объяснил, что вызов в штаб был связан с той
злополучной листовкой, и посоветовал в дальнейшем быть более благоразумным и
осторожным. Затем мы вспомнили ЛГУ, довоенную жизнь и, расставаясь, пожелали
друг другу дожить до окончания войны. Между прочим, в разговоре пришлось к слову,
что я со школьных лет неплохо знаю немецкий язык (в школе была очень хорошая
учительница), и эти мимоходом оброненные слова сыграли в дальнейшем свою роль..
А мое «шпионское» дело могло
бы закончиться совсем по-иному, если бы не такое совпадение.
Война продолжалась. Будучи
рядовым разведчиком, я ходил в поиск, ходил по Синявинским болотам в тыл врага,
выясняя местонахождение огневых точек противника, участвовал в разведке боем.
Никаких героических поступков я не совершал, не закрывал грудью амбразуры дотов
и даже не взял в плен ни одного немца. Правда, взять в плен немца долго не
удавалось не только нашему взводу пешей разведки, но и дивизионной разведке, и
соседям слева и справа.
И тут в штабе полка
вспомнили о солдате-разведчике, немного знающем немецкий язык. Вызывают меня в
штаб и знакомят с разработанным командованием полка планом захвата в плен
немцев (в крайнем случае, хотя бы одного). В этом плане мне отводится главная
роль. Суть этого плана заключалась в следующем. Ночью на ничейной территории,
замаскировавшись, заляжет группа наших разведчиков. На рассвете я пересеку передовую
линию и пойду сдаваться в плен. Пройдя часть пути в сторону немцев, я закричу,
чтобы они вышли мне навстречу, т.к. боюсь подорваться на их минах. Они
(дураки…) верят мне, выходят навстречу, сопроводить, а в это время наши
разведчики проводят операцию по захвату и быстро отходят на свою территорию.
Когда я выслушал этот «гениальный» план, то понял, что выжить в этой операции у
меня нет ни одного шанса из 100. Своего мнения я, конечно, высказать не мог,
ибо это был приказ, а приказы в армии не обсуждают, а выполняют. Мне было
велено отдыхать до особого распоряжения и приказано держать язык за зубами.
В то, о чем я напишу дальше,
трудно поверить. В это же время наши соседи – 6-я морская бригада – пытается
захватить в плен немца по очень похожему сценарию. В итоге погибли и солдат,
который пошел «сдаваться в плен», и почти вся группа захвата. После этого наше
командование операцию отменило, и судьбе было угодно, чтобы я остался жив.
В июне-июле
5 июля немецкая авиация подвергла бомбардировке
передовые позиции нашего полка. Одна из бомб разорвалась недалеко от меня, и
взрывной волной меня отбросило на пень, который торчал рядом. В меня не попал
ни один осколок, но я так ударился левым боком о пень, что на несколько минуть
потерял сознание. Меня отнесли в блиндаж,
где я пролежал без всякой медицинской помощи двое суток, т.к. и командир
взвода, и старшина полка, и я сам надеялись, что я «отлежусь». Но когда 7-го
числа измерили температуру и она оказалась под 40, стало ясно, что «отлежаться»
не удастся, и меня срочно отвезли в медпункт полка.
Несмотря на все меры, принимаемые врачами, состояние
мое все ухудшалось, температура не падала, я стал все чаще терять сознание. Поэтому
через неделю, 15 июля, меня отвезли в медсанбат. Здесь наконец впервые
установили диагноз: левосторонний экссудативный геморрагический плеврит, или
травматический плеврит. Здесь мне вводили в вену хлористый кальций и каждый
день большим шприцем отсасывали кровяную жидкость, накапливающуюся вокруг
левого легкого. Это очень болезненная процедура, запомнившаяся мне на всю
жизнь. В медсанбате я пролежал 12 дней и почти все это время был без сознания.
27 июля по решению консилиума врачей я был из медсанбата отправлен в
эвакогоспиталь 2030. Здесь я пробыл всего 2 дня.
Состояние мое было крайне тяжелым, но, несмотря на
это, я помню разговор, который состоялся у меня с лечащим врачом на следующий
день после моего прибытия. Врач был совсем молодой, очевидно, недавно
окончил медицинский институт. «Товарищ
студент, - сказал он, - давай поговорим как мужчина с мужчиной и будем смотреть
правде в глаза. В нашем прифронтовом госпитале шансов выжить у тебя немного.
Здесь очень сыро, плохо кормят, а тебе необходимо усиленное питание; здесь нет
необходимых тебе лекарств, нет нужного оборудования, нет, наконец, просто
нормальных условий для лечения таких тяжелых больных. Завтра в далекий тыл
отправляется санитарный поезд с тяжело больными. Если твой организм выдержит
это многодневное путешествие, то шансов выжить у тебя появится значительно
больше. Принимай решение», - закончил он.
Я ответил, что его оценка моего положения напоминает
мне известную сказку из далекого детства: «Направо пойдешь – сам погибнешь, налево
пойдешь…» И добавил, махнув рукой: «Везите!» - «Раз ты еще не потерял чувства
юмора, то будешь жить», - подвел итог этому разговору молодой врач.
Эвакогоспиталь №1539
29 июля меня на носилках погрузили в эшелон, и 2
августа он прибыл на станцию Сокол Вологодской области. Об этих 5 сутках,
проведенных в поезде, память ничего не сохранила, т.к. я редко приходил в
сознание. Помню только: когда открывал глаза, передо мной всегда был кто-нибудь
в белом халате. Перед самым приходом эшелона к месту назначения я совсем
отключился и совершенно не помню, как оказался в большой солнечной палате на
хорошей, удобной никелированной кровати с чистым постельным бельем. Возле меня
хлопотали две девушки в белых халатах, и одна из них произнесла: «Такой молодой
– и умирает». Я сказал тихо: «Девочки, я
еще живой». Так началась моя жизнь в эвакогоспитале №1539, любовь к
медперсоналу которого я сохранил на всю жизнь.
Когда в первый раз зав.
Отделением Рахлин посмотрел на рентгеновском аппарате мое левое легкое, он
махнул рукой и сказал: «По уши!». Это означало, что все пространство вокруг
легкого заполнено кровяной жидкостью. Если учесть, что в то время не было
лекарств, которые применяются для лечения подобных заболеваний сегодня (не было
даже пенициллина), то становится ясным, насколько серьезным было мое положение.
Но врачи, сестры, весь медперсонал во главе с зав. отделением Рахлиным делали
все возможное и невозможное, чтобы меня спасти и поставить на ноги. Самые
лучшие лекарства, которые имелись в распоряжении врачей, настойки различных
трав, физиотерапевтические процедуры, витамины и хорошее питание заставили мой
организм начать помогать медикам (еще раз спасибо моим родителям за гены!). Я
стал сильно потеть, все постельное белье становилось мокрым, и его приходилось
менять по 4-5 раз в сутки. Безотказно действовали мочегонные средства. Экссудат
стал понемногу рассасываться, выводиться с потом и мочой.
Через 3 недели рентген
показал, что количество жидкости значительно уменьшилось, а еще через 3 недели
я уже помогал выносить раненых из прибывающих санпоездов. К концу сентября
состояние мое было вполне удовлетвори тельным, и меня стали готовить к выписке
из госпиталя.
Рахлин вызвал меня к себе и
сказал: «Честно говоря, ни я, ни лечащий врач, ни врачи, которые принимали
участие в консилиумах, ставку на тебя не делали. Но твой организм сделал почти
невозможное: ты взял и встал. Какой же ты молодец, Абрам», - и ударил меня по
плечу. Затем сказал, что на основании приказа НКО СССР №184 мне предоставляется
отпуск на 45 дней и что при оформлении документов мне надо указать город, в
котором я буду находиться во время отпуска. Так как Ленинград был еще в
блокаде, а о судьбе родителей и сестры я ничего не знал, то мне было совершенно
безразлично, куда ехать и в какой военкомат являться после окончания отпуска за
новым назначением. И тут я вспомнил своего однокурсника, Митю Филиппова, родом
из г.Фрунзе (столица Киргизии, теперь это г. Бишкек), который очень расхваливал
свой город: там орехи, абрикосы, сливы и другие фрукты растут прямо у дорог,
там дикие козы ходят чуть ли не по улицам и вообще… манна сыпется с неба. Ну, а
то, что там в октябре–ноябре тепло, было общеизвестно. Поскольку мой отпуск должен был закончиться в
середине ноября, то последнее обстоятельство, очевидно, сыграло решающую роль в
моем решении ехать во Фрунзе.
1 октября, за 3 дня до своего
22-летия, я получил документы и отправился в путь. Покидал я этот госпиталь, в
котором провел 2 месяца, со слезами на глазах. Провожали меня медработники отделения, как родного
человека, и они стали для меня самыми близкими людьми. Не мог я, конечно, перед
отъездом не вспомнить добрым словом и того молодого врача из первого
эвакогоспиталя №2030, откровенный разговор с которым («как мужчина с мужчиной»)
помог мне оказаться в госпитале №1539 и выжить.
Ехал я до Фрунзе довольно
долго. И всю дорогу думал о родителях и сестре, живы ли они, а если живы - как их найти.
В день своего рождения (4
октября) на одной из станций я обменял на продукты бутылочку спирта, которую
дала мне на дорогу старшая медсестра отделения, и отметил свой день рождения с
попутчиками. А больше ничего из этого долгого путешествия мне не запомнилось.
Прибыл я во Фрунзе рано
утром 9 или 10 октября. Поскольку военкомат еще не работал, я по совету местных
жителей отправился отдохнуть в Дом декханина (крестьянина). То, что я там увидел,
меня потрясло: старики, мужчины и женщины, дети – школьники и совсем
малюсенькие – вся эта масса людей валялась на скамейках, на полу; кто-то
кричал, кто-то стонал, кто-то плакал, кто-то из детей просил кушать. Я выяснил,
что это люди, эвакуированные из различных областей России, Украины и Белоруссии.
Нашел я там семьи и из Брянской области, где жила моя семья до войны. Когда я
сказал, что ничего не знаю о своих родных, не знаю даже, эвакуировались они или
нет, добрые люди подсказали мне, что есть такой город Бугуруслан, куда
стекаются все сведения об эвакуированных. Так у меня появилась надежда найти
своих близких, если они живы: нужно написать запрос в Бугуруслан. Но я тут же
сообразил, что таких запросов там сотни тысяч, а значит, ответ может прийти,
когда отпуск мой кончится и меня уже не будет во Фрунзе. Значит, нужно параллельно
самому написать запросы хотя бы в самые большие города Сибири и Средней Азии –
в Свердловск, Томск, Омск, Тюмень, Ташкент, Алма-Ату и т.д. и т.п. Попытка не
пытка…Времени у меня много… А поскольку
Фрунзе – один из таких больших городов, то начать надо с него и первым исключить
из длинного списка. И я отправился в
адресное бюро г. Фрунзе.
Дальнейшие события мне
хочется описать как можно подробнее. В
адресном бюро стояла большая очередь. Я пристроился в ее конец и обратил
внимание, что в очереди много военных. Ведь здесь находилось Фрунзенское
военно-пехотное училище, сюда были также эвакуированы Военно-инженерная
академия им. Куйбышева из Москвы, Военно-авиационное училище из Одессы и т.д.
Многие, как и я, искали своих родных.
Когда до меня дошла очередь,
я подал записку с указанием имени, отчества и фамилии отца: «Саксонов Марк
Ефремович». И через пять минут девушка, работающая в бюро, протягивает мне
бумажку, на которой написано: «Саксонов Марк Ефремович с женой и дочерью
проживают по адресу : Советская 28, кв.14». Я потерял сознание. Очнулся и
увидел двух склонившихся надо мной офицеров: они брызгали на меня воду и давали
нюхать нашатырный спирт. Видно, такая картина наблюдалась не впервые и у
работников адресного бюро был припасен на всякий случай нашатырь. Я
поблагодарил военных и побежал – еще плохо соображая, куда. Очнулся я на главном
фрунзенском базаре. Здесь я немного отдышался, пришел в себя и начал
спрашивать, где улица Советская. Оказалось, что рядом. Я добежал до этой улицы,
до дома №28, но во двор, куда выходили двери из квартир, не зашел: боялся, что моим родителям станет плохо, если
я, живой и здоровый, так долго пропадавший, предстану перед ними неожиданно. Я
стоял и думал: неужели случилось такое чудо: и я живой, и мои родные живы!
Наконец, из одной квартиры вышла какая-то девушка. Я объяснил ей ситуацию и
попросил вызвать из 14-й квартиры Мирру Марковну. Через несколько минут девушка
вернулась и сказала, что никого из моих родных нет дома, а в квартире сидит
какой-то незнакомый ей мужчина. Тогда я решился и зашел в «квартиру» сам. Это
была комната с двумя кроватями, столом, шкафом, несколькими табуретками. В углу
валялась картошка, на подоконниках лежали помидоры. Все было каким-то неприбранным,
нежилым. В комнате, действительно, сидел
какой-то незнакомый мужчина, но как только я переступил порог, он спросил: «Это
ты, Ава?» Это оказался Толя Ривкин,
который был с нами еще в крымском колхозе и с которым отец с тех пор
поддерживал приятельские отношения. И он рассказал мне, что мама лежит в
больнице, сестра пошла к ней, а отец стоит в очереди, получает по карточкам
хлеб. Пытаясь меня успокоить, Толя стал заверять меня, что маме уже лучше, ее
скоро выпишут. «Папа вчера вспоминал тебя и очень плакал», - сказал он. За это
время соседи сбегали за папой, и мы встретились с ним после долгого
расставания. Его было трудно узнать: похудел, поседел, постарел. Он рассказал
мне всю правду: мама в больнице в тяжелом состоянии, шансов на ее выздоровление
очень мало, хотя лечит ее один из лучших дерматологов Советского Союза,
профессор из Минска Ябленник. Отец рассказал мне, сколько пришлось им пережить
во время эвакуации, как они добирались из Почепа до Сталинграда, а затем до
Фрунзе. Вечером пришла сестра, и эта встреча не обошлась без слез: это были и
слезы радости, что я живой, и слезы горя, что умирает мама.
Назавтра, посоветовавшись с
врачами, решили, что маму нужно как-то подготовить к встрече со мной: большая
радость тоже может оказаться для тяжело больного человека губительной! Пошли на почту, объяснили все телеграфистке,
и она «оформила» телеграмму такого содержания: «Дорогие, нахожусь в
командировке, буду проездом во Фрунзе. Целую Ава». С этой «телеграммой» отец пошел
к маме. Но вся эта бутафория оказалась напрасной. Когда папа дал маме в руки
телеграмму и прочитал вслух ее текст (сама она читать уже не могла), мама
произнесла: «Марк, не валяйте дурака, ведите ко мне Аву». Вот что значит
материнское сердце и материнская интуиция!
Я пошел с отцом в больницу к
маме. Сел у ее кровати на табуретку. Ее было трудно узнать: все тело и лицо
были покрыты пузырями, наполненными жидкостью, она почти ослепла, плохо
слышала. Первые слова, которые я от нее услышал, были такие: «Авочка, я все
время, днем и ночью, молила Б-га, чтобы он мною заменил тебя. Б-г услышал мои
молитвы, за что я ему очень благодарна». При этом она незаметно щупала руками
мои руки, ноги, чтобы удостовериться, что они целы. Я сказал ей, что протезов у
меня нет, что ноги и руки у меня свои. Сердце мое обливалось кровью при виде
умирающей матери, я понимал, что не в состоянии что-либо изменить.
Каждый день я по многу часов
проводил у ее постели, удивлялся ее мужеству: она при мне ни разу не застонала,
не заплакала, хотя испытывала страшные боли. Во время перевязок, когда бинты
отрывали вместе с кожей, я уходил из палаты, ибо смотреть на это было свыше
моих сил. Надо отдать должное моей сестре, которая не только днем и ночью была
с мамой, кормила и поила ее из ложечки, но и заставляла себя присутствовать и
даже помогать при этих перевязках.
Все ценное, что привезли с
собой в эвакуацию, мы продавали на базаре, чтобы покупать маме масло и сметану,
самые лучшие фрукты и овощи, виноград, соки. Очень помогал нам материально
слушатель Военной академии им.Куйбышева Лёва Каганович, который ухаживал за
моей сестрой и вскоре стал ее мужем.
Незаметно подошел к концу
мой отпуск. 15 ноября я пошел в военкомат, прошел медкомиссию и был признан
годным для дальнейшего прохождения службы. Через несколько дней меня направили
на учебу во Фрунзенское военно-пехотное училище. Будучи курсантом училища, я
уже не мог каждый день ходить к маме. Но во время занятий по военно-инженерной
подготовке, которые проходили на полигоне рядом с больницей, подполковник,
проводивший занятия и знавший о моем
горе, отпускал меня на 30 мин. к маме (это был очень хороший, интеллигентный человек).
27 марта
Мама болела 8 месяцев.
Профессор Ябленник сказал, что с таким диагнозом никто из больных так долго не
жил. Он считал, что продлить ее жизнь
удалось только благодаря исключительному уходу. Конечно, сыграло роль и то, что
у нее было очень здоровое сердце.
В тот же день, как и
положено у евреев, маму похоронили на фрунзенском кладбище. В училище я получил
увольнительную на 4 дня и все это время провел с папой и сестрой. В старом папином
портфеле я случайно обнаружил мамино завещание. Вот оно, я до сих пор помню
его наизусть. «Скорее всего лягу в больницу,
а выход оттуда неизвестен: либо да, либо нет. Прошу вас, жалкие остатки нашей семьи,
любить и уважать друг друга, помнить о том, что каждый из вас был для меня
дороже моей жизни. Об Авусеньке родном я не вспоминаю, ибо не знаю, есть ли о
ком вспоминать. Но если он вернется живым, передайте ему, что я не забывала его
ни днем, ни ночью, когда я о нем не
говорила, то это означало больше, чем я бы о нем говорила. Марк, продайте
что-либо из оставшихся ценных вещей и рассчитайтесь с долгами – это не дает мне
покоя. Целую Соня».
Я думаю, что даже по этому
завещанию можно судить, каким Человеком с большой буквы была моя мать.
* * *
В мае
Конечно, мы все внимательно
следили за ходом боевых действий на
фронтах. Я был безумно рад, когда 27 января
В июне
Я к этому времени остался во
Фрунзе один (отец уехал в Ташкент к сестре), получал хороший офицерский паек и
мог бы спокойно «подкинуть» Любе с матерью что-нибудь из продуктов. Но
удавалось это сделать крайнее редко, уж больно строптива и горда была Люба!
По мере наступления наших
войск и освобождения нашей земли от фашистов настроение у людей постепенно
улучшалось, все понимали, что слова «Враг будет разбит, победа будет за нами»
сбываются. Многие семьи, эвакуированные во Фрунзе в начале войны, возвращались
к себе домой.
И вот наступил День Победы –
9 мая
[1] Об этом Равицкая рассказала старшей дочери тети .Веры – Мирре Соломоновне Файбисович, моей двоюродной сестре: она преподавала математику в Феодосийской полной школе и была дружна с Равицкой).
