* * *

 

В июле 1945 г. приказом командования Среднеазиатского военного округа  я и еще несколько офицеров были направлены  в Москву для сдачи вступительных экзаменов в Военно-юридическую академию. Моим попутчиком оказался подполковник, который возвращался в Москву к месту службы из командировки. Поскольку путь был долгим (тогда от Фрунзе до Москвы поезд ехал 5-6 суток), мы успели о многом поговорить. Я рассказал ему о себе, об учебе в Ленинградском университете, о родителях, о невесте, оставшейся во Фрунзе. Он тоже рассказал кое-что о своей службе в рядах Красной Армии, о некоторых фронтовых эпизодах. Когда мы расставались в Москве, он сказал, что работает начальником отдела кадров Военного института иностранных языков Красной армии (ВИИЯКА) и что если мне понадобится какая-то помощь, то я могу к нему обратиться, и дал свои координаты.

В Москве я прежде всего прошел мандатную комиссию, которая допустила меня к сдаче экзаменов. Мне нужно было сдать 5 экзаменов: сочинение, устный экзамен по литературе, географию, боевой устав пехоты и военную топографию. Зная, что придется писать сочинение, я заранее подготовил такое сочинение, которое могло бы  подойти к любой возможной тогда теме (например, «Красная Армия – освободительница Европы», или «Русский народ спас мир от фашизма», или «Красная Армия – носительница новых идей» и т.п.).  Сочинение мое было оценено на отлично. Сдал я на отлично и все остальные экзамены. Экзамены продолжались 18 дней. Преподавательница литературы, встретив меня в коридоре, произнесла: «Можете считать себя слушателем Академии». Я, естественно, тоже считал себя уже слушателем Академии. Однако начинались уже «веселые» для евреев времена. На следующий день после окончания экзаменов мне сказали, что мною интересуется некий подполковник Капустин из главного политического управления Красной Армии (ГлавПУРККА). Я пошел к нему, и у нас состоялась интересная беседа. Он сообщил мне, что мандатная комиссия неправильно допустила меня к сдаче вступительных экзаменов, т.к. у меня нет 3-х лет офицерского стажа. Среди поступавших в Академию было еще несколько офицеров, у которых стаж тоже был меньше 3-х лет, но когда я сказал об этом и спросил, почему же их не пригласили сюда для беседы, почему я тут один, последовал окрик: «Не Ваше дело указывать, кого мне приглашать и кого не приглашать». А что еще, кроме крика, мог я услышать в ответ? Я уже прекрасно понимал, что дело здесь не в офицерском стаже, а в пресловутой «5-й графе». Очевидно, мандатная комиссия «прозевала», что я Абрам Маркович, а Саксонов – вполне «проходная» фамилия. И я ему громко заявил: «Я знаю, почему Вы не желаете меня видеть слушателем Академии. Офицерский стаж здесь ни при чем. Ясно, что есть совсем другая причина». – «Какая же?» - спросил он. – «На этот вопрос я Вам не отвечу, я не доставлю Вам этого удовольствия», - произнес я. И, зная свой характер, боясь, что сорвусь, я выбежал из комнаты, хотя он кричал мне вслед: «Младший лейтенант, вернитесь!». Так впервые я почувствовал на себе, что такое государственный антисемитизм.

Настроение было ужасное. Я не знал, что делать и куда себя девать. Было очень больно и обидно, что я, фронтовик, единственный из 220 абитуриентов сдавший все экзамены на отлично, не был принят в Академию только потому, что я еврей.

И тут я вспомнил о своем попутчике, начальнике отдела кадров ВИИЯКА. По его словам, экзамены в его институте сдают весь июль  и август, значит, можно попробовать «перебросить» мои документы туда. Я провел бессонную ночь в казарме Академии (спасибо, что мне еще некоторое время разрешалось там находиться), а утром пошел искать ВИИЯКА и знакомого подполковника – начальника отдела кадров этого института. Он, как ни странно, меня не забыл и, выслушав мою историю, сказал: «Принеси справку о сданных в Академии экзаменах и свое личное дело – я тебе помогу». В тот же день я пошел к начальнику учебной части Академии полковнику Чехвадзе. Я рассказал ему все, вплоть до разговора с представителем ГлавПУРККА. Он внимательно меня выслушал и сказал: «Если бы это от меня зависело, то я бы, конечно, зачислил Вас слушателем Академии, ибо мне - как начальнику учебной части – хочется, чтобы у нас было как можно больше грамотных, способных и толковых офицеров». И добавил: «Что я могу для Вас сделать?» Я ему ответил, что, во-первых, мне нужна справка о сданных экзаменах, а во-вторых, я хочу получить на руки мое личное дело. Со справкой проблем не будет, - сказал он, а вот личное дело отдел кадров выдавать на руки не имеет права, оно должно быть отправлено спецпочтой обратно в Среднеазиатский военный округ. Я чуть ли не со слезами на глазах  объяснял ему, для чего мне нужно мое личное дело, доказывал, что оно все равно попадет  в отдел кадров другого военного учебного учреждения. Он долго думал, затем позвонил в ВИИЯКА (на мое счастье начальник отдела кадров был на месте) и, убедившись, что я говорю правду, написал начальнику отдела кадров Академии официальную записку: «Прошу выдать младшему лейтенанту Саксонову А.М. его личное дело для поступления в Военный институт иностранных языков Красной Армии. Начальник учебной части полковник Чехвадзе». Вручая мне эту записку, сказал: «Беру грех на душу». Затем передал мне уже отпечатанную справку об экзаменах и пожелал всего наилучшего. На всю жизнь я остался благодарен этому человеку, который в трудную для меня минуту не отказал в помощи.

Я отнес бумаги «моему» подполковнику и через два дня уже сдавал экзамен по немецкому языку (экзамены по другим предметам мне перезачли). После окончания экзамена председатель экзаменационной комиссии заявил: «Я считаю, что учить его 5 лет в институте не имеет смысла. Он окончил 3 курса университета, прилично знает немецкий язык, поэтому отправим его на Таганку к полковнику Потапову (он был начальником курсов военных переводчиков ГлавПУРККА при Военном институте иностранных языков). Я понимал, что и здесь, очевидно, стать студентом мне мешает все та же «5-я графа»… Осталось выбирать: либо «идти к Потапову», либо несолоно хлебавши возвращаться «домой», во Фрунзенское училище. И я, конечно,  отправился на Таганку к Потапову. Так вместо института я оказался на курсах военных переводчиков при институте.

С большим трудом мне удалось в ноябре получить двухнедельный отпуск для поездки во Фрунзе. Там, правдами и неправдами, я достал пропуск в Москву для Любы, и 22 ноября 1945 г. мы с ней зарегистрировали наш брак в Первомайском ЗАГСе г.Москвы. Люба остановилась у своего дяди - москвича, прожила в Москве до конца ноября и возвратилась во Фрунзе уже Саксонвой, а не Субач, чтобы дожидаться вместе с матерью, пока я через несколько месяцев окончу курсы и получу какое-нибудь назначение.

По окончании курсов мы все получили звание военного переводчика, кто-то был направлен на таможню, кто-то в посольство. Я же в течение двух месяцев не получил никакого назначения (может быть, все по той же причине, а может быть, теперь еще добавилось и то, что отец жены был репрессирован). И я написал рапорт о демобилизации. На первый рапорт ответа не было, пришлось еще дважды писать рапорты, пока моя просьба была, наконец, удовлетворена.

Я решил продолжить свое математическое образование, но не в Ленинградском, а в Московском университете (врачи не советовали мне возвращаться в «гнилой» Ленинград из-за моего фронтового плеврита). Пришлось в короткий срок съездить в Ленинград и оформить все документы. Поскольку после окончания трех курсов матмеха прошло уже больше пяти лет, я побоялся восстанавливаться сразу на 4-й курс, и 1 сентября 1946 г. я был зачислен на 3-й курс мехмата МГУ.

Трудно было после такого длительного перерыва овладевать науками, особенно в первое время. Да и жилищные проблемы здорово мешали учебе. Жил я по протекции нашего дальнего родственника Михаила Наумовича Свищева под Москвой, на станции Челюскинская, у его соседа по даче. Мне была выделена маленькая комнатка-пристройка, в которой обычно он держал новорожденных телят. «Телятник» вычистили, вымыли, туда поставили кровать, маленький столик, тумбочку, два стула, и я там поселился. Сюда я приезжал только ночевать, обедал в студенческих столовых и буфетах (запомнились пирожки с повидлом). Правда, часто приезжал по воскресеньям помогать семье Свищевых обрабатывать их приусадебный участок. Я много работал в читальных залах и библиотеках университета.

Приходилось решать и материальные проблемы. Я получал стипендию, отец присылал мне ежемесячно 500 р., а Люба во Фрунзе продолжала делать «киргизские» галоши. Кроме того, я занялся «бизнесом»: покупал на барахолке постельное белье, мужское нижнее белье, хлопчатобумажное военное обмундирование (все эти вещи очень хорошо продавались во Фрунзе) и отсылал посылками Любе. А она помогала мне продовольственными посылками. Так мы и сводили концы с концами.

В 1947 г. во время каникул я поехал во Фрунзе, чтобы привезти жену и тещу в Москву. К этому времени Люба уже окончила институт по специальности «финансы и кредит». Прежде чем уезжать в Москву, мы с ней съездили на две недели в Ташкент повидаться с родными. Нас там хорошо кормили и поили, и мы отдохнули и провели время, как на курорте. Но на обратном пути из Ташкента с нами произошла детективная история, о которой стоит рассказать.

На одной из остановок в наше купе сел симпатичный паренек, рассказал, что едет в Джамбул поступать в ремесленное училище. В дороге мы его подкармливали, а так как он ехал без билета, то все пассажиры купе уговорили женщину-ревизора дать ему возможность доехать до Джамбула. Вечером улеглись спать, а ночью я проснулся от дикого крика Любы: «Авка, вставай, чемодан украли!» Был час ночи, поезд стоял на станции Джамбул. «Симпатичного» паренька в купе не было, и ясно было, что чемодан стащил он. Особых ценностей в чемодане не было, но все, что вообще было у нас, было в этом чемодане.  

Слава Богу, поезда на станциях тогда стояли очень долго. Я схватил свой паспорт, железнодорожный билет до Фрунзе, немного денег и выскочил из вагона, сказав Любе, чтобы она ехала дальше, а я останусь искать чемодан. На улице моросил дождь, настроение было ужасное. Я зашел в зал ожидания, сел на свободное место и стал думать… Я был уверен, что этот мальчик украл чемодан случайно, просто поддавшись соблазну: все спят, чемодан стоит. Даже то, что он назвал нам Джамбул – город, куда он едет, говорит, что он не профессиональный вор. Если он не «настоящий» рецидивист, значит, у него нет никаких явок и квартир, где можно отсидеться. А значит, чемодан будет ему мешать, он захочет побыстрее от него избавиться. Скорее всего, он сдаст его в камеру хранения.

Вместе с дежурившим милиционером мы сходили в камеру хранения, но, к сожалению, нашего чемодана там не оказалось. Я вернулся в зал ожидания и решил, что если чемодан не появится в камере хранения до утра, то пойду на местную барахолку (тогда они были в каждом городе) – авось там будут продавать наши вещи. В 6.00 я вышел на перрон и… увидел нашего попутчика, идущего к камере хранения. Я догнал его, схватил за руку и спросил: «Где наш чемодан?» Сначала он заявил, что ни о каком чемодане ничего не знает. Тогда я сказал ему: «Выбирай одно из двух – или чемодан, или ты». И добавил: «Я сам такой». Эти слова на него подействовали, и он отдал мне квитанцию камеры хранения. На мой вопрос, все ли там цело, он ответил, что чемодан он даже не развязывал. Держа его за руку, я повел его в камеру хранения, и там мы получили чемодан.

Честно говоря, я хотел было отпустить его на все четыре стороны, но несколько человек, которым я, сидя в зале ожидания, рассказал свою историю, окружили нас и позвали милиционера. Тот повел нас в железнодорожное отделение милиции, и парнишка был задержан. Я же отправился к начальнику вокзала и попросил передать по селектору Любе Саксоновой, едущей в 6-м вагоне фрунзенского поезда, что ее муж нашел чемодан и ближайшим поездом выедет во Фрунзе. Она рассказывала потом, что когда ей это сообщили, она (да и все пассажиры купе) не поверила и решила, что я это сделал для ее успокоения. Всю дорогу она была в шоковом состоянии.

Я же все время думал об этом пареньке. Мне было его жалко, я был уверен, что кражу он совершил впервые. Я пошел на базарчик возле вокзала, продал там пару вещей из злополучного чемодана, купил кое-что из продуктов и пошел в милицию. Там я передал продукты этому мальчишке, а следователь, который уже успел завести уголовное дело, сказал: «В первый раз вижу такого потерпевшего». И, обращаясь к «вору», спросил: «А если бы этот студент украл  твой чемодан, ты принес бы ему что-нибудь поесть?» Мальчишка только замотал головой и заплакал.

Я пытался уговорить следователя проявить милосердие, объяснял ему, что если парень получит даже небольшой срок, то все равно выйдет из колонии уже стопроцентным рецидивистом. Не помогло. Впоследствии я узнал, что парень получил два года.

Ночью через Джамбул проходил эшелон со спортсменами из Киргизии, они возвращались из Москвы с праздника по случаю Дня физкультурника. Среди спортсменов было много знакомых ребят, поэтому я без проблем сел в поезд и благополучно доехал до Фрунзе. Как всегда в таких случаях, эшелон встречали с цветами, играл оркестр, и я со своим чемоданом выходил из вагона, как герой. На перроне меня встречала Люба и не верила своим глазам: я нес наш чемодан!

Вскоре мы собрали наши вещички, которые целиком уместились в три чемодана, и отправились в Москву. Заехали мы к маминому двоюродному брату Абраму Бруку. Эта семья была очень гостеприимной, я и раньше часто бывал у них. Близкие и дальние родственники, приезжавшие в Москву, всегда находили приют в этом доме. Они не были богатыми людьми, но всегда были готовы поделиться последним куском хлеба. Мы прожили у них пару дней, пока мой «телятник» был подготовлен для семейной жизни, после чего поехали на станцию «Челюскинская» на постоянное место жительства.

Постепенно жизнь налаживалась. Наш почепский приятель Евель Карасик, который жил теперь в Москве и был председателем профкома Лесотехнического института, помог оформить Любе временную прописку, а его сестра Мария Борисовна помогла ей устроиться на работу кредитным инспектором Московского промбанка. Мы прожили в «телятнике» (если это можно назвать жизнью) до конца сентября, пока Михаил Наумович Свищев  не предложил нам поселиться на зиму в одной из небольших комнат его дачи. Это предложение было принято нами с восторгом. Дровами нас обеспечил все тот же Евель Карасик.

Когда наступал май, Михаил Наумович с семьей переселялся на дачу, а нас той же машиной отвозил в свою московскую квартиру. Так мы и жили до моего окончания университета. Каждый год во время моих каникул Люба брала отпуск на работе и мы выезжали в Южный Казахстан, где каждое лето отдыхали папа и моя сестра с семьей. Это было село Балыкчи, где жили в основном ссыльные раскулаченные украинцы. Мы привозили с собой 15-20 ситцевых или сатиновых халатиков, которые Люба заранее сама шила в Москве, мы их постепенно продавали, а так как продукты там были очень дешевые, то вырученных денег нам вполне хватало на весь отпуск, мы даже делали заготовки на зиму и увозили с собой варенье, фасоль и другие продукты. Правда, и папа всегда «подкидывал» нам немного денег.

Наступил 1949 год, год окончания университета. В стране набирала силу антиеврейская кампания. В 1948 г., как сейчас установлено, агентами НКВД был убит народный артист СССР, главный режиссер всемирно известного еврейского театра Михоэлс, его театр был закрыт, был распущен Антифашистский еврейский комитет, созданный в 1942 г. (АЕК), почти все его члены были обвинены в шпионаже и расстреляны. Борьба с «безродными космополитами». Продолжалась и в последующие годы, закончилась она «делом врачей» в 1953 г.

А в 1949-м, когда мы, студенты 5 курса МГУ, сдавали выпускные госэкзамены и защищали дипломные работы, пятерых наших товарищей – евреев обвинили в создании на факультете сионистской организации и исключили из университета. Среди них было двое фронтовиков, награжденных орденами и медалями (Эдельштейн и Акивис). Всем было ясно, что это чистейшей воды провокация, что эти ребята вообще не имеют понятия о том, что такое сионизм. Все они уже сдали на отлично госэкзамены, им оставалось только защитить дипломы. Они были одними из лучших на курсе, подавали большие надежды. Все их доводы о том, что обвинения высосаны из пальца, не принимались во внимание и отвергались. Все их обращения в высокие инстанции с просьбой разобраться и отменить приказ об отчислении не увенчались успехом.

 Университет бурлил, «замаскировавшихся сионистов» обнаруживали и на других факультетах. Уже тогда впервые зазвучал голос «в защиту русского народа» Игоря Шафаревича – бывшего студента, окончившего мехмат в 1948 г. Но большинство возмущалось происходящими событиями, и не только студенты, но и преподаватели (самых разных национальностей), в том числе ученые, известные всему миру: Александров, Колмогоров, Бари, Немыцкий и др. Однако были, как это ни удивительно, евреи, кто присоединился к разгрому сионистов. Так, мой сокурсник, учившийся на механическом отделении факультета, коммунист, фронтовик, потерявший на фронте ногу, выпив 100 г. «для храбрости» (а может быть, чтобы заглушить голос совести), выступил с яркой антисионистской речью, закончив ее словами: «Сметем эту нечисть, путающуюся у нас под ногами при движении вперед к светлому будущему». За это выступление ему была «пожалована» аспирантура…

Я почему-то не попал в группу «сионистов», сдал экзамены, защитил диплом и ждал распределения. При том, что делалось в стране и в университете, я был уверен, что меня отправят преподавать математику в какую-нибудь глухомань. И вдруг… выясняется, что Ученый Совет факультета (думаю, что под сильным нажимом парткома) рекомендовал меня в аспирантуру к профессору Кагану Вениамину Федоровичу, в семинаре которого я работал. Это был гром среди ясного неба. Я был средним студентом и совсем не претендовал на аспирантуру. Я (и не только я) понимал, что организаторы этого фарса были уверены, что Министерство высшего образования мою кандидатуру все равно не утвердит. Зато пока можно успокоить общественное мнение факультета: вот ведь Абрам Саксонов, фронтовик, коммунист, хороший студент, - тоже еврей по национальности, а его рекомендовали в аспирантуру.

Прошло некоторое время, и из министерства явился чиновник с бумагой о предварительном распределении студентов мехмата. Когда очередь дошла до меня,  он стал меня усердно уговаривать отказаться от аспирантуры: «Вы семейный человек, у Вас жена, тёща, общежития Вам не дадут, да и материально Вам будет очень трудно, стипендия у аспирантов очень маленькая». На все это я ему твердо и даже несколько грубо ответил: «Что касается моих материальных и жилищных проблем, - это не Ваша забота, я с распределением согласен», - и расписался где положено.

Это предварительное распределение должно было быть утверждено министерством. Я понимал, что меня не утвердят, но подписал распределение для того, чтобы иметь возможность получить свободный диплом и самому найти себе работу, хотя и понимал, что это будет нелегко. Через несколько дней я сам пошел в министерство в отдел по распределению молодых специалистов, оканчивающих вузы. Там меня встретила симпатичная грузинка (о ее национальности говорил не только ее внешний облик, но имя, отчество и фамилия на дверях кабинета). Она спросила, что привело меня к ней, и я, почему-то проникшись к ней симпатией и доверием, рассказал подробно не только о своих делах, но и о последних событиях на факультете. Она очень внимательно меня выслушала и сказала, что у меня нет никаких шансов на то, что министерство утвердит меня в аспирантуре. И продолжила: «Вам очень повезло, Абрам Маркович. На днях к нам в министерство для решения некоторых своих вопросов должен приехать директор (тогда были не ректоры, а директора) Уральского Политехнического института (УПИ) Качко Аркадий Семенович  В его институте открыли два новых факультета – физикотехнический и  радиотехнический. Для работы на этих факультетах ему нужны специалисты, математики и физики с университетским образованием. Аркадий Семенович – очень порядочный, заслуженный, всеми уважаемый человек. Я не сомневаюсь, что он Вас возьмет на кафедру математики. Поскольку у меня тогда телефона не было, она дала мне номер своего рабочего телефона, и мы договорились, что я буду ежедневно звонить ей по два раза, чтобы не прозевать его приезд.

Через несколько дней, позвонив в очередной раз, я услышал долгожданное: «Немедленно приезжайте, через час Аркадий Семенович будет у нас». Я помчался в министерство, зашел к «своему» инспектору, и мы вместе дождались его прихода. Инспектор познакомила нас и представила меня как человека, окончившего мехмат МГУ, рекомендованного Ученым Советом в аспирантуру, но по материальным и семейным обстоятельствам отказавшегося от нее.

Мы зашли с А.С.Качко в один из свободных кабинетов, сели на диван, и он попросил меня рассказать о себе. Я был настолько взвинчен, что вместо рассказа вручил ему свой диплом и личный листок по учету кадров и сказал: «Читайте». Когда он закончил чтение личного листка, я спросил: «Ну как, подхожу я Вам?» Он улыбнулся и ответил: «Подходишь, Абрам», подчеркнув слово «Абрам», как бы давая мне понять, что ему ясны истинные причины моих проблем, но его они не волнуют. Затем он поинтересовался моими семейными делами, спросил, какой у меня будет багаж, и, получив ответы на все вопросы, сказал: «Я обещаю Вам комнату 24 кв.м. в корпусе для преподавателей, через 3 дня Вы получите на главпочтамте денежным переводом  подъемные. Как только приедете в Свердловск, сразу приходите ко мне». (Сумма обещанного перевода меня, привыкшего перебиваться на стипендию, поразила, она была в несколько раз больше тех денег, которые нужны были для переезда). Затем он вырвал из своего блокнота листок со своими телефонами, передал его мне, и мы распрощались.

Все, что произошло, было похоже на сказку. Как все-таки везло мне на встречи с хорошими людьми: с врачом эвакогоспиталя 2030, с зав. отделением эвакогоспиталя 1539 Рахлиным, с подполковником Фрунзенского военно-пехотного училища, преподавателем военно-инженерного дела, с полковником Чехвадзе,  начальником учебной части Военной юридической академии, с начальником отдела кадров ВИИЯКА и, наконец, с Аркадием Семеновичем Качко. Не могу не вспомнить и наших  дальних родственников Свищевых Михаила Наумовича и Нину Павловну. Очень сожалею, что забыл имена, отчества и фамилии некоторых из них.

Через 3 дня я получил обещанные подъемные, а еще через пару дней, собрав свои немногочисленные пожитки, мы отправились в Свердловск.

 

Свердловск

 

В Свердловске в это время проживал мой дядя Аркадий Зиновьевич Брук, родной брат моей мамы, он эвакуировался туда с семьей из Керчи вместе с заводом, на котором работал. Мы остановились у него, пару дней приходили в себя, а затем вдвоем с Любой отправились в институт. Аркадий Семенович встретил нас очень тепло, спросил, где мы остановились и тут же позвонил своему заместителю по хозчасти – отдал ему распоряжение поселить нас в обещанную 24-метровую комнату в общежитии и дать нам в аренду все необходимое для жизни (арендная плата была символическая, через пару лет ее и вообще перестали с нас брать). Позвонил он тут же и в отдел кадров, чтобы меня оформили на работу с 1 августа (хотя был уже конец августа), и в бухгалтерию, чтобы мне выдали зарплату за август. Так началась наша жизнь в Свердловске. Нам выдали две кровати, диван, стулья, буфет (эта реликвия жива  до сих пор!), двухтумбовый письменный стол, обычный стол, одеяла, коврики (во время войны в Свердловск была эвакуирована какая-то академия, которая, покидая город после войны, оставила институту часть своего имущества). Все это была в то время такая роскошь!

За несколько дней до начала учебного года начальник учебной части представил меня заведующему кафедрой высшей математики Петру Владимировичу Николаеву. Это был очень хороший, порядочный, добрый человек – интеллигент высшей пробы.

1 сентября я приступил к работе. Сначала вел практические занятия на радиотехническом и энергетическом факультетах, а через пару лет уже и читал лекции на одном из двух потоков на радиотехническом факультете.

В Уральском политехническом институте (УПИ) я проработал до 1960 г.

Хочу рассказать о некоторых, далеко неравнозначных, эпизодах из моей жизни в Свердловске.

Однажды, где-то зимой 1951 г., я хотел сдать в гардероб верхнюю одежду, но там стояла очень большая очередь. Поскольку я опаздывал на лекцию, то, недолго думая, перепрыгнул через высокий барьер, сам повесил свои пальто и шапку, взял номерок и той же «дорогой» выпрыгнул обратно. И тут раздался крик доцента нашей кафедры Якова Абрамовича Ареста: «Мальчишка, как Вы себя ведете, Вы забыли, где находитесь! Здесь Храм науки, а не спортзал!» Я очень спешил и, забыв о разнице в возрасте, выпалил: «Яков Абрамович, Вы просто мне завидуете!» Конечно, от этого небольшого инцидента остался неприятный осадок, и я, попереживав немного, решил рассказать о происшедшем старейшему работнику нашей кафедры, старому интеллигенту Сергею Владимировичу Дудину. И вот что я услышал в ответ: «Не переживайте, Абрам Маркович! Все мы в душе мальчишки, но одни стараются быть важными и солидными, а другие этого не умеют. Вы принадлежите ко второй категории, ну и продолжайте в том же духе». После этого разговора у меня гора с плеч свалилась… Можно продолжать прыгать и в дальнейшем.

А вот еще один эпизод, который я запомнил надолго. В 1952 г. мы с Любой по рекомендации наших знакомых решили провести отпуск в селе Ново-Михайловка Туапсинского района. Добраться туда было очень трудно, т.к. дорога шла через горы над ущельями. Зато там мы хорошо устроились, сняли комнату в доме, окруженном фруктовым садом, хозяева – учителя – были добрыми людьми и разрешили нам пользоваться плодами их сада. Как-то поздно вечером я ел грушу, и меня буквально в горло укусила оса. Можно себе представить мое состояние! Вскоре температура подскочила до 39,5, все во рту опухло, я не мог говорить. Положение было просто критическим.  Нужно было срочно ехать в город – в Туапсе – к врачу. Но ни один шофер не соглашался меня везти по горной дороге,  да еще ночью. А в селе оказать медицинскую помощь было некому. Всю ночь, кроме Любы, надо мной хлопотали наши хозяева и какие-то приглашенные ими бабки. Они что-то вливали в горло, чем-то смазывали язык, что-то давали пить. К утру опухоль начала спадать, снизилась и температура, я начал с трудом произносить слова. Через двое суток я окончательно пришел в себя, но прежде чем съесть яблоко или грушу, разрезал их на части. Когда потом в Свердловске я рассказал о случившемся нашему институтскому врачу, он сказал, что я родился в рубашке.

В августе 1953 г. Люба получила путевку в санаторий «Красная ривьера» в Сочи. Мы решили поехать вдвоем: она была в санатории, а я устроился на квартире недалеко от санатория. Потом Любе путевку продлили, а я оставаться в Сочи больше никак не мог, т.к. 1 сентября начинались занятия в институте. С большим трудом достал билет на «500-веселый» поезд (так называли поезд, который шел вне всякого расписания и в котором были только  общие вагоны). Предполагалось, что Любе, когда кончится путевка и нужно будет уезжать,  в санатории выдадут билет в нормальный вагон, поэтому все мои вещи я оставил ей. С собой я взял только сетку с продуктами и большой пустой чемодан, который потом в дороге заполнил кизилом - ягодой, варенье из которой мы очень любили.

Не помню точно, сколько суток я добирался, но приехал я в Свердловск ночью. Поскольку общественный транспорт ночью не работал, я договорился с частником, что он за 25 рублей отвезет меня во втузгородок. Я сел на заднее сиденье, рядом поставил чемодан, и вдруг появляется какой-то подвыпивший тип. Увидев, что место рядом со мной занято чемоданом, он сел рядом с шофером. Ясно, что они были приятели. Не успели мы проехать и 100 м, как этот товарищ обернулся ко мне и потребовал, чтобы я заплатил деньги за проезд. Я ответил, что заплачу, когда доедем до втузгородка. И тут я заметил, что мы едем по какой-то незнакомой темной улице, а вовсе не во втузгородок. «Почему Вы везете меня по другой улице?» - спросил я шофера. «Там ремонтируют дорогу», - ответил он. Его сосед продолжал настаивать, чтобы я заплатил деньги заранее, и я в конце концов это сделал. Отвернувшись от меня, он вроде бы сосчитал деньги и заявил, что я дал ему не 25, а 20 рублей. Затем стал произносить какие-то блатные словечки, и я понял, что влип в неприятную историю. По-видимому, их соблазнил мой большой чемодан. Когда машина притормозила возле какой-то лужи, я открыл дверцу и выпрыгнул из машины, крикнув при этом, что номер машины я запомнил. Они проехали еще пару десятков метров, выскочили из машины и побежали ко мне. Я еще раз повторил, что знаю номер машины, и добавил, что жду их на вокзале в отделении милиции. Разумеется, в машину больше не сел и побежал пешком обратно на вокзал. Когда прибежал в милицию, они уже были там. У меня была разбита рука (приземлился я удачно, могло быть гораздо хуже!), поэтому прежде всего меня отвели в медпункт, промыли рану и сделали укол против столбняка. Когда я вернулся в милицию, начальник выслушал меня, изучил мои документы и, обращаясь к этой парочке, сказал: «Ваши доводы о том, что этот человек – сумасшедший и вы не понимаете, почему он выпрыгнул из машины, - чушь собачья. Он нормальный человек, фронтовик-разведчик и совсем не из робкого десятка. Если он выпрыгнул из машины, значит, у него были для этого веские  основания. Жаль только, что он не знал, как ему справиться с вами в машине. Если бы я оказался на его месте, то мало бы вам не показалось». К этому времени уже работал городской транспорт, и я отправился домой, а они остались в милиции. Провожая меня, начальник сказал: «Мы их сейчас отправим в городской отдел милиции, но так как их истинные намерения доказать нельзя, то, к сожалению, они отделаются только штрафом. Вам же я желаю в дальнейшем быть более осмотрительным».

Он оказался прав: из горотдела милиции мне через несколько дней сообщили, что по моему заявлению приняты следующие меры: за незаконное использование государственной машины шофер лишен прав на 6 месяцев, а его сообщник оштрафован (не помню, на какую сумму) за появление в нетрезвом виде.

Очень интересно, что назавтра во втузгородке я услышал «свою» историю, в которой правды было максимум на 50%.

В конце этого же года со мной произошла еще одна интересная история. После смерти гениального бандита И.В.Сталина другой бандит и его соратник Берия летом 1953 г. по амнистии освободил из заключения сотни тысяч рецидивистов всех цветов и оттенков (вспомним кинофильм «Холодное лето 1953 г.). Освободившись из лагерей, они оседали в больших городах Сибири и Урала.  Немало появилось их и в Свердловске и в его окрестностях, поэтому у нас значительно увеличилось количество разбойных нападений, убийств, изнасилований и других тяжких преступлений. Я каждый вечер встречал Любу с работы, имея в рукаве пиджака «удобную» металлическую ножку от стула. В один из декабрьских дней я встретил Любу, и мы зашли в магазин купить что-либо из продуктов. Выходя из магазина, мы услышали шум и крики, раздававшиеся на трамвайной остановке,  и увидел двух здоровых мужиков, бежавших в сторону железной дороги. Я понял, что шум на остановке имеет отношение к этим бегущим мужикам и, недолго думая, побежал за ними. Это была картинка! Я бегу с криком  «Стой! Стрелять буду!», а за мной бежит Люба и кричит: «Авка, ты с ума сошел, опомнись, остановись!». Но я продолжал бежать и начал громко считать «Раз, два…», будто и правда собираюсь выстрелить. И тут один из бегущих амбалов что-то бросил на снег, и оба они побежали дальше. Я подбежал и увидел на снегу каракулевую папаху Взяв ее, я, довольный своим «героическим» поступком, отправился назад, к трамвайной остановке. Какой-то дяденька выхватил у меня из рук эту папаху, и, вместо ожидаемой благодарности, я услышал: «А часы?» Все окружающие на него зашикали: «Скажи спасибо человеку, а ты о каких-то часах спрашиваешь». Оказалось, что при выходе из трамвая мужики сорвали с головы этого полковника   (или полковника в отставке) папаху  и стащили с руки какие-то очень ценные для него часы.

Когда я пришел в себя, то понял, какой опасности я себя подвергал, какой глупый поступок совершил! Правда, я надеялся, что если они остановятся и побегут за мной, то все равно не догонят.

Назавтра Люба весь день со мной не разговаривала. А фразу «А часы?» мы вспоминаем до сих пор.

 

* * *

 

А борьба с «безродными космополитами продолжалась, несмотря на то, что главный антисемит страны умер и дело врачей, которое он организовал, было закрыто и признано сфабрикованным. В Уральском политехническом институте были свои «патриоты», свои борцы с «космополитами».

В июле 1954 г. я сдал все кандидатские экзамены и продолжал работать в семинаре по номографии, которым руководил П.В.Николаев. Когда Петр Владимирович заикнулся в парткоме института о том, что хотел бы взять меня к себе аспирантом, то ему настоятельно порекомендовали выбрать для этого другую кандидатуру.

Один из ярых борцов с «космополитами» - Василий Алексеевич Кочев – работал на нашей кафедре. Для характеристики этого человека достаточно сказать, что при жизни Сталина он постоянно хвастался своим «героическим» поступком: работая на кафедре высшей математики в Орловском пединституте, он якобы разоблачил большую группу «врагов народа», среди которых большинство составляли евреи. На всех углах и перекрестках он кричал, что на кафедре высшей математики Уральского политехнического института процветает семейственность, что там среди преподавателей слишком много «лиц определенной национальности», и т.д. и т.п. (Интересно отметить, что сам он по национальности тоже был не русским, а коми). Члены кафедры его боялись, не хотели с ним связываться, ибо это был мерзейший человек, провокатор и стукач. Я же принадлежу к тем людям, которые не подставят правую щеку, когда их ударят по левой. Я не боялся Кочева и говорил ему в глаза все, что о нем думал, называя вещи своими именами, - и поэтому был его врагом №1.   И когда он в очередной раз, обвиняя меня во всех смертных грехах, намекнул на мою причастность к сионизму, я не сдержал эмоций и сказал ему в присутствии многих членов кафедры: «Василий Алексеевич, Вы же знаете, что я, в отличие от других, не боялся Вас даже при жизни любимого Вами И.В.Сталина. Теперь же, после его смерти, Вам не удастся повторить то, что Вы совершили в Орле. А если Вы не прекратите клевету в мой адрес, то я просто набью Вам морду. И, пожалуйста, запомните мои слова».

Это было для него шоком: ведь до сих пор никто не осмеливался сказать ему даже просто грубое слово, а тут такое оскорбление, да еще при людях! То, что я могу набить морду, он (и не только он) знал хорошо, ибо были прецеденты (правда, не в стенах института). До сих пор жалею, что так и не исполнил своего обещания. А Василий Алексеевич слов, сказанных мною в его адрес, не забыл и вынашивал планы мести.

«Патриоты»  института   добивались отставки директора – Аркадия Семеновича Качко, который был, по их мнению, виновен  в «засорении профессорско-преподавательского состава института». Министерство, «идя навстречу пожеланиям…»,  поддержало их инициативу и в конце концов «красиво» отправило Аркадия Семеновича на пенсию. В институт даже приехал зам. министра высшего образования, чтобы с почестями проводить его на заслуженный отдых. Было все, что положено в таких случаях: хвалебные речи, благодарности за отличную работу на посту директора УПИ, грамоты, денежные премии и пр. и пр. Но работники института прекрасно понимали, что отправляют Качко на пенсию «за засорение научных кадров».

Аркадий Семенович был замечательным человеком! Во время гражданской войны он был награжден за храбрость личным оружием, он был награжден многими орденами и медалями, в том числе Орденом Ленина, он был членом компартии с 1924 г. А.С.Качко никогда не встречал Новый год и другие праздники в кругу семьи, всегда был вместе со студентами и работниками института. Он не пропускал ни одного спортивного мероприятия, ни одного фестиваля художественной самодеятельности, в котором участвовали студенты и преподаватели института – институт был его детищем!

Его любили все студенты, все сотрудники института (за исключением «борцов с космополитами») – от уборщиц до академиков.

Во время войны в Свердловск было эвакуировано много научных институтов и высших учебных заведений страны. После окончания войны многие  преподаватели остались работать в Свердловске, в том числе и в Уральском Политехническом институте. Довольно большой процент оставшихся составляли лица еврейской национальности: Качко не придавал значения пресловутому «пятому пункту». Вот они-то и оказались виновниками «засорения» кадров УПИ.

Аркадий Семенович тяжело пережил свое расставание с Институтом. Он уехал с женой в Феодосию, где жила его дочь с семьей, и вскоре там умер.

В 1970 г. я отдыхал в Судаке и специально поехал в Феодосию, где с большим трудом отыскал его могилу и поклонился его праху. О том, что сделал он лично для меня, я уже писал. Не знаю, как сложилась бы моя судьба, не протяни он мне руку помощи в то смутное, тяжелое для меня время. Пусть земля ему будет пухом.

 

 

 

 

* * *

В начале октября 1953 г. к нам впервые из Ташкента приехал в гости мой отец, Саксонов Марк Ефремович. Он решил своими глазами посмотреть, как мы устроились, как живем, и заодно отпраздновать вместе с нами мой день рождения (4 октября мне исполнилось 33 года).  Перелет Ташкент - Свердловск он перенес нормально, чувствовал себя хорошо. Правда, после 10 лет, прожитых в Ташкенте, уральский климат пришелся ему не совсем по душе. Он погостил у нас две недели, убедился, что живем мы в нормальных условиях (по тем временам), не голодаем,  что есть у нас хорошие друзья. Огорчило его лишь то, что не может у нас понянчить внука или внучку (жена в 1946 г. сделала аборт, после чего у нас не было детей). Расставаясь, мы договорились, что летом обязательно встретимся.

В июле 1954 г. мы отправились в деревню Балыкчи в Казахстане, где каждое лето отдыхали папа и сестра с семьей, а затем все вместе поехали в Ташкент. Там мы пробыли всего пару дней, но и этого мне хватило, чтобы «влипнуть» в очередную – пренеприятную – историю.

В одном из ташкентских ателье шили трикотажные мужские рубашки, и я отправился туда, чтобы заказать себе пару таких рубашек. В троллейбусе два молодых узбека стали приставать к пожилому русскому мужчине, а на остановке вытащили его из троллейбуса и стали избивать. Никто даже не попытался остановить этих подонков. Я вышел из троллейбуса, но на этот раз у меня  хватило ума и выдержки, чтобы не вмешаться в драку самому. Я неплохо знал Ташкент и вспомнил, что по ходу троллейбуса, метрах в 60-70 от остановки, находится милицейский пост, а рядом с ним чайхана, где свободные от дежурства милиционеры отдыхают, попивая чай. Парни, избивавшие мужчину, бросили его  и спокойно пошли как раз в эту сторону, и я двинулся за ними на расстоянии 5-7 метров. Когда до милицейского поста оставалось метров 15, я ускорил шаг, обогнал их, подошел к милиционеру и сказал ему тихо: «За мной идут два молодых парня, они только что на троллейбусной остановке избили до полусмерти человека, задержите их».

Сегодня в это трудно поверить, но тогда моя реплика возымела действие! Когда эта парочка, ничего не подозревая, прошла в 2-3 метрах от милиционера, тот подошел к ним, схватил одного из них за руку, и они заговорили на узбекском языке. Вдруг откуда-то появилось еще несколько молодых узбеков, которые бросились на постового. Увидев это, я вбежал в чайхану и закричал: «Там вашего милиционера избивают!» Все милиционеры выскочили из чайханы и бросились на помощь товарищу. Вся эта банда разбежалась, но постовой не выпустил парня, которого так и держал за руку, и тот был задержан.

Я подробно рассказал, что произошло в троллейбусе и на остановке, после чего меня и задержанного подонка в сопровождении двух милиционеров отвели в райотдел милиции, который находился неподалеку. Начальник райотдела – капитан милиции, молодой русский парень, - выслушал меня и спросил: «Абрам Маркович, Вы местный?» -  «Нет, я из Свердловска, приехал в гости к родным», - ответил я. – «Так я и думал», - сказал он, улыбнувшись. После этого он послал милиционера на троллейбусную остановку, чтобы узнать что-либо о потерпевшем, а меня попросил изложить на бумаге все, о чем я ему рассказал. Дал бумагу, ручку и отправил в соседнюю комнату, а сам начал «разбираться» с задержанным подонком. По крику на плохом русском языке, раздававшемуся из соседней комнаты: «Не имеешь права меня бить, я буду жаловаться и т.д.», - я понял, что капитан по-своему учит парня уму-разуму. Затем он пригласил меня, показал узбекский нож и сказал: «Этот нож я обнаружил в носке этого мерзавца. Ваше счастье, что Вы на троллейбусной остановке сумели сдержать свои эмоции, иначе лезвие этого ножа оказалось бы в вашей спине».

Пришел милиционер, которого он посылал на поиски потерпевшего, и доложил, что мужчины на остановке уже нет и его местонахождение установить не удалось. Я уже хотел отправиться домой, но капитан попросил меня задержаться. Он пригласил еще одного милиционера и приказал им вдвоем хорошо осмотреть территорию  вокруг райотдела милиции. «Я почему-то уверен, что напарник этого подлеца находится где-то поблизости, ждет, пока Абрам Маркович выйдет на улицу, чтобы отомстить ему», - сказал он. Не прошло и 15 минут, как милиционеры привели второго участника происшествия. Он действительно сидел невдалеке, у арыка, и ожидал меня. Опять попросив меня удалиться в соседнюю комнату, капитан обыскал парня и как следует всыпал и ему. После этого снова пригласил меня и показал опасную бритву, которую при обыске обнаружил опять-таки в носке у второго бандита. А потом сказал: «Мы отправим этих бандюг вместе с вашим заявлением и вещественными доказательствами – ножом и бритвой – в горотдел милиции. Но так как нет самого потерпевшего, то нет и оснований для заведения уголовного дела. Наказанием будет только то, что они получили здесь от меня». После этого он отправил меня домой – на всякий случай в милицейской машине.

Об этом эпизоде я, конечно, не рассказа ни Любе, ни своим ташкентским родичам. В ателье я так и не поехал, а через два дня мы улетели к себе домой, в Свердловск.

 

Смерть отца

В конце августа, после нашего возвращения в Свердловск, мы получили из Ташкента письмо от  отца. Он писал, что собирается лететь в Ленинград, чтобы повидаться со своими близкими родственниками (в Ленинграде жили пятеро его племянников и племянниц с семьями и пережившая блокаду сестра моей матери Александра Зиновьевна, о которой я уже писал). А потом мы получили из Ленинграда от моей тети тревожное письмо, в котором она сообщала, что папа простудился и заболел воспалением легких. Все ленинградские родичи почти два месяца выхаживали его и наконец поставили на ноги. Только в середине октября отец смог вылететь в Ташкент.

Из Ташкента он написал нам подробно о своих ленинградских злоключениях. Как всегда, бодрился, надеялся, что скоро придет  в свою обычную форму: болеть он совсем не привык… 25 октября мы получили письмо от сестры, в котором она писала, что папа чувствует себя лучше, что ташкентское солнце и дары узбекской природы помогают ему окрепнуть. Сама же сестра собирается в Ленинград на какую-то научную конференцию, тематика которой связана с ее диссертацией. 2 ноября я получил извещение на посылку, которую отец выслал нам из Ташкента 19 октября. А в ночь со 2 на 3 ноября раздался стук в дверь нашей комнаты, и нам вручили срочную телеграмму, в которой было сказано: «Папе очень плохо, вылетай немедленно. Лёва». Подписал телеграмму муж сестры, так как сестра в это время уже была в Ленинграде.

Я вызвал такси и отправился в аэропорт. Там выяснилось, что ближайший рейс на Ташкент будет только 5 ноября, но завтра, т.е. 4 числа, будет самолет на Алма-Ату. Беру билет до Ташкента с пересадкой в Алма-Ате. Благополучно прилетаю в Алма-Ату – и узнаю, что ближайший рейс на Ташкент будет только завтра, т.е. 5 ноября. А ведь 5-го я мог вылететь из Свердловска прямым рейсом! 

5 ноября сажусь в Алма-Ате в самолет, рядом со мной садятся две женщины – мама с дочерью. В полете дочери стало плохо, ее тошнило. Я дал ей лимон, она пожевала его, и ей стало легче. Постепенно мы разговорились. Я рассказал им о причине моего вылета в Ташкент. Выяснилось, что у них примерно такое же горе: муж поехал лечиться в санаторий в Байрам-Али, а вчера им позвонили оттуда и сказали, что у него инсульт.

По моим подсчетам нам оставался час лёту до Ташкента, как вдруг стюардесса объявляет, что самолет идет на посадку, и просит пассажиров пристегнуть ремни. Все были очень удивлены такой «сверх-скоростью», но, приземлившись, удивляться перестали… Мы снова находились в аэропорту  Алма-Аты: самолет по каким-то причинам не смог преодолеть горы и вернулся в Алма-Ату. Я был в отчаянии, понимая, что родичи в Ташкенте с минуты на минуту ждут моего прибытия, что я уже не застану отца в живых и могу даже опоздать на его похороны. Не меньше переживали свою беду и мои попутчицы – милые, симпатичные женщины.

Я пошел к дежурному аэропорта и выяснил, что пока неизвестно даже, полетит ли самолет в Ташкент завтра. Что делать? Мои попутчицы предложили мне присоединиться к ним и ехать назавтра поездом Алма-Ата - Ташкент, причем ехать до Чимкента, а там их хороший приятель, секретарь чимкентского обкома КПСС, даст машину, которая доставит нас в Ташкент на несколько часов раньше, чем поезд. На мой вопрос: «А как же достать билет на поезд?» - получил ответ: «Через кого-нибудь из депутатов Верховного Совета Казахстана». Оказалось, что их заболевший в Байрам-Али глава семейства – бывший министр внутренних дел Казахстана, депутат Верховного Совета, очень известный и уважаемый в Казахстане человек.

Женщины уговорили меня (хотя я для приличия и сопротивлялся) поехать к ним домой, немного отдохнуть и придти в себя. Там меня принимали, как родного человека, поили и кормили, угощая такими яствами, которые мне и не снились. Хозяйка связалась с кем-то по телефону и договорилась насчет билетов на поезд, потом позвонила в Чимкент жене секретаря обкома. Остаток дня и ночь прошли, как в тумане. Назавтра все было так, как задумали: сели в купейный вагон поезда Алма-Ата – Ташкент, в Чимкенте нас встретил шофёр секретаря обкома. Он посадил нас в машину и отвез в дом своего хозяина. Здесь мы были приняты на самом высоком уровне. Правда, сам хозяин был на торжественном собрании, посвященном 37-й годовщине Октября (ведь это было уже 6-е ноября!), но минут через пять он пришел, посадил нас в ту же машину, и мы отправились в Ташкент. Поздно вечером мы, наконец, туда прибыли.

Папу похоронили за несколько часов до моего приезда. Мне потом рассказали, что хоронили его уже при свете фар похоронного катафалка и других машин. Дотянули до темноты, надеясь, что я все же успею: ведь телеграмма была отправлена мне 2 ноября и ожидали меня не позднее 5-го. Никто не думал, что мне придется так добираться – и самолетом, и поездом, и на машине… и в результате явиться после похорон. Я очень переживал, что не увидел даже мертвого отца, что не смог в этот скорбный час посидеть у его гроба, что не сказал ему свое последнее «прости».

Моих попутчиц накормили, напоили лекарствами и уложили отдохнуть. Ясно, что никто из нас в ночь с 6-го на 7-е  не сомкнул глаз. Рано утром я тепло попрощался с милыми женщинами, и мы, пока милиция не перекрыла улицы на время праздничной демонстрации, отправили их на такси на железнодорожный вокзал.

Список прекрасных людей, встретившихся на моем пути, пополнился еще двумя замечательными женщинами, которые, несмотря на свое горе, оказали мне в трудную минуту огромную помощь и моральную поддержку. До сих пор казню себя, что не записал ни их адреса, ни номера телефона, не запомнил даже их имен и фамилий.

7 ноября вечером я немного пришел в себя и попросил родных рассказать о последних днях и часах папы. Случилось так, что и дочери его, моей сестры, в последний час рядом с ним не было: она была в командировке в Ленинграде и тоже приехала уже после его кончины. Когда папа умирал, она ехала в поезде, так что сообщить ей о его болезни было невозможно. Она рассказала только, что перед отъездом из Ленинграда видела вещий сон, в котором папа – умер, и всю дорогу ее мучило это страшное предчувствие. О том, как все произошло, рассказала мне Паша Исааковна, свекровь сестры, жившая вместе с ними.

И вот что я услышал. 2 ноября отец пришел домой после обычной прогулки и, как всегда, начал переодеваться (он был очень аккуратный человек). Когда он снял пиджак, из кармана высыпалось на пол несколько монеток. Он нагнулся, чтобы их поднять, и вдруг упал на пол. Паша Исааковна бросилась к нему, чтобы помочь подняться, но он поднялся сам и громко сказал: «Паша Исааковна, не делайте из меня больного. Готовьте, пожалуйста, обед». Когда она через несколько минут возвратилась в столовую из кухни, то застала его лежащим на диване без движения. Он пытался что-то сказать, но не смог. Она поняла, что дело плохо, и побежала к телефону-автомату звонить на работу сыну (телефона в квартире у них тогда не было). Лёва прибежал домой и вызвал скорую помощь. После осмотра врач скорой помощи заявила, что это инсульт и что медицина тут бессильна. Лёва срочно пригласил жившего неподалеку «семейного» доктора Федулова – папиного хорошего знакомого, известного в городе старого, опытного врача. Но и он после тщательнейшего осмотра со слезами на глазах заявил: «Я очень уважаю и даже люблю Марка Ефремовича, но у него лопнул крупный сосуд головного мозга, а это несовместимо с жизнью». Все-таки Лёва (он был военным, всю жизнь работал на военной фабрике) привез еще ведущего невропатолога из военного госпиталя, но и тот подтвердил поставленный диагноз и не оставил никаких надежд.

 Папа прожил еще два дня, 4 ноября его не стало.  Поскольку Лёва был коммунистом и офицером Советской Армии, хоронили папу по гражданскому обряду – с музыкой и соответствующими речами. Но евреи Ташкента устроили ему как бы «альтернативные» заочные похороны - согласно еврейским законам и национальным традициям. Папу очень уважали в еврейских кругах города – за знание Торы, Талмуда, других священных книг, за владение ивритом (тогда этим древним языком владели единицы!), за то, что он и в самые тяжелые, антисемитские времена оставался верен традициям, регулярно посещал синагогу, охотно входил в миньян (десять мужчин, необходимых для соблюдения любого еврейского обряда) и т.д. Долго еще можно было услышать в разговорах старых евреев: «Вот если бы был жив Марк Ефремович…»

 

7 ноября после парада и демонстрации мы всей семьей отправились на кладбище. Стоя у могилы, я просил у отца прощения за то, что часто своим поведением огорчал его, что, став взрослым, не всегда уделял ему должное внимание. Потеря отца была для меня тяжелым ударом. Он был прекрасным семьянином, хорошим отцом, а после смерти мамы он посвятил жизнь своим детям и внучке Сонечке, родившейся в 1944 г.

Это был человек необыкновенных способностей. Не учившись ни одного дня стационарно, он, еврейский юноша из  деревни Голешовка (Погарский район Брянской области), экстерном окончил 7 классов гимназии. Он был высоко образованным, эрудированным человеком, прекрасно владел древнееврейским языком, свободно говорил на идиш (не говоря уже о русском языке!), был начитан, любознателен. А главное – он был честным, порядочным человеком.

Он ушел из жизни рано, скоропостижно, ему было всего 70 лет… Если бы не постоянные стрессы, которые сопровождали его в разные периоды жизни: погромы и необходимость жить в черте оседлости еще в царской России; НЭП, раскулачивание, золотая лихорадка и голод 1933 г., борьба с врагами народа в 35-38-е годы, борьба с «безродными космополитами» в 1948-49 гг., наконец, дело врачей 1953 г. – он мог бы прожить, как и его отец, по крайней мере, до 95 лет (моего деда, отца папы, немцы убили в 1941 г., когда ему было 95 лет).

Через несколько дней я улетел в Свердловск и приступил к работе. Надо сказать, что работать приходилось очень много. кроме Уральского политехнического института, я читал лекции на военном секретном заводе, проводил занятия в группе архитекторов города и работал в консультационном пункте Свердловского филиала ВЗИИЖТа. Конечно, легче было бы заработать эти деньги, занимаясь репетиторством, как это делали многие мои коллеги, но мне тогда почему-то казалось, что репетиторство – занятие не совсем законное, а посему мне, коммунисту, не пристало этим заниматься. Жена получала очень маленькую зарплату, так как постоянно болела. Во-первых, уральский климат ей не подошел, а во-вторых, давали себя знать голодная жизнь в Гомеле после ареста отца в 1938 г. и бедствия эвакуации, когда она во Фрунзе круглый год ходила в тапочках, работала на военном заводе и таскала 32-килограммовые ящики с патронами.

Постепенно у нас появился круг друзей, с которыми мы отмечали праздники, дни рождения и другие важные события. В УПИ на кафедре политэкономии работал мой одноклассник по Почепской средней школе Семен Михайлович Лемелев. Он с семьей – женой Розой и дочерью – приехал в Свердловск за несколько лет до нас. Когда мы случайно встретились в 1949 г. в общежитии для преподавателей, где жили и они, и мы, то были обрадованы этой встречей и не расстались, пока не рассказали друг другу о том, что каждый из нас пережил за эти 11 лет после окончания школы. Подумать только – встретиться случайно через 11 лет!

Подружились мы и с семьей Гермаидзе – Виктором и Мусей, с Густавом и Ольгой Гальпериными. И те и другие жили в нашем корпусе, а Виктор Ефимович к тому же работал со мной на кафедре высшей математики. Дружили мы и с Иосифом Тарлинским и его женой Клавой– доктором наук, астрономом с мировым именем.

К сожалению, Витя, Муся, Густав, Иосиф, Клава уже умерли. Об Ольге Гальпериной мы ничего не знаем, не знаем и о чете Лемелевых: они уехали в Москву, и мы их потеряли.

О чете Гермаидзе стоит рассказать более подробно, ибо это была уникальная пара. Они во всем были похожи друг на друга: оба спокойные, хладнокровные, здравомыслящие, оба близорукие очкарики и очень рассеянные. Начну с того, что на последнее свое свидание накануне посещения ЗАГСа они оба умудрились опоздать на целый час: Витя «заигрался» в преферанс, а Муся не успела вовремя привести в порядок некоторые детали своего туалета. Хорошо зная друг друга, они все же оба отправились к месту свидания на озере Шарташ и… встретились через час после назначенного времени. Мало этого, Витя ухитрился опоздать и на свою собственную свадьбу (это может показаться анекдотом, но это факт). На этот раз причиной опоздания были шахматы. Он мог просидеть за шахматной доской десяток часов, забывая обо всем на свете, на этот раз исключением не стала даже собственная свадьба. Родители невесты готовы были вообще расстаться с женихом, но Муся этого не допустила, и все закончилось миром.

Как-то преподаватель нашей кафедры Воронцов, также проживавший в нашем корпусе, подходя к общежитию, заметил, что в квартире Гермаидзе (4-й этаж) на подоконнике открытого окна стоит трехлетняя дочь Вити с Мусей – Олечка, а внизу толпа людей, уговаривающая ее слезть с подоконника. Он вбежал на 4-й этаж (дверь квартиры, к счастью, была открыта), позвал Олечку, пообещав ей шоколадку, и схватил ее на руки. В это время появляется Витя, который бегал за пачкой Беломора,  и на возмущение Воронцова спокойно отвечает:  «Не понимаю, чего вы все переполошились? Олечка – очень умная девочка и не станет прыгать с 4-го этажа». Такому олимпийскому спокойствию можно только позавидовать!

Вспоминается еще один случай. У родителей Виктора в Свердловске была отдельная благоустроенная квартира с горячей водой, ванной и телефоном. А так как  в нашем общежитии не было даже душа, то Витя и Муся ходили к родителям мыться. Как-то к ним пошел за чем-то Густав Гальперин и обнаружил, что дома их нет, дверь в комнату не заперта, а в комнате раскрыты шкафы и на полу валяются вещи. Он, естественно, заподозрил неладное и позвонил по телефону родителям Вити. К телефону подошла Муся, Густав сказал ей о своих подозрениях,  и вот что он услышал в ответ: «Господи, не дадут даже спокойно помыться! Что изменится после твоего звонка, Густав? Если были воры и что-то украли, то уже ничего не изменишь. Но я думаю, что никаких воров не было. Помоемся, приедем и разберемся». Ну, скажите, что она не права! Другой на ее месте немедленно бросился бы домой выяснять, что случилось. Когда они вернулись с «помывки», оказалось, что никаких воров не было, просто они забыли запереть дверь. Что же касается разбросанных вещей и вообще порядка в их комнате… Достаточно привести такой факт: как-то Витя, потеряв шляпу, нашел ее через полгода (!) под периной в своей кровати.

В Свердловске в 60-е годы началась мода на настольный теннис. Играли и стар и млад. Я тоже очень увлекся этой игрой и, между прочим, перед отъездом из Свердловска в 1960-м году,  в свои 40 лет, стал чемпионом по настольному теннису среди научных работников и преподавателей г. Свердловска. Играли преподаватели УПИ в одном из спортивных залов института. Как-то после работы и получения зарплаты собралось 5-6 преподавателей, желающих поразмяться. Среди них был и Витя Гермаидзе. Поскольку вечером он должен был читать лекции студентам вечернего отделения института при Уралмаше, то покинул зал раньше всех. Когда и мы «отыгрались», выяснилось, что Витя, уходя, надел на себя вместо своего пиджака пиджак преподавателя кафедры иностранных языков. Хорошо зная Витю (о его рассеянности в институте ходили легенды), преподаватель этот, естественно, заволновался, понимая,  что с таким же успехом Витя может обменять с кем-нибудь или забыть где-то его пиджак с зарплатой в кармане.

«Потерпевший» немедленно связался по телефону с деканом вечернего отделения, объяснил ему ситуацию и попросил снять с Виктора Ефимовича пиджак, как только тот появится в деканате. Сам же в Витином пиджаке отправился за ним вдогонку на Уралмаш. Если вы думаете, что пиджаки были похожи, что их мог перепутать любой, - то ошибаетесь. Ничего похожего – они были не только разного размера, но и разного цвета!

Напоследок расскажу еще об одном эпизоде, главным действующим лицом которого был Витя Гермаидзе. Заболел доцент нашей кафедры Юрий Николаевич Нефедьев, и Виктор после окончания занятий пошел его проведать. Были они большими друзьями: оба увлекались шахматами и преферансом. Когда Витя зашел в комнату, где лежал больной, и поздоровался, тот вместо ответного приветствия начал хохотать. Не переставая смеяться, он позвал жену и показал ей пальцем на Витины ноги. Когда и она увидела, что на одной ноге у Вити был надет черный ботинок, а на второй – коричневый туфель, то хохотали они уже вдвоем. В такой обуви он – прежде чем отправиться к Нефедьеву - провел занятия у студентов. Надо думать, что  доставил неописуемое удовольствие своим слушателям, которые из поколения в поколение передавали анекдоты об этом, не от мира сего, рассеянном, но очень добром математике. 

Ежегодно в УПИ проходила эстафета на приз институтской газеты «ЗИК» («За индустриальные кадры»). Участвовали в этой эстафете команды студентов от каждого факультета и команда, состоящая из преподавателей. В этой преподавательской команде был и ассистент нашей кафедры Николай Николаевич Красовский. Увидев его бегущим на одном из участков эстафеты, болельщики-студенты завопили: «Смотри-ка, интегралы бегают!» Николай Николаевич был лучшим спринтером Свердловска, он прекрасно рисовал, был сильным шахматистом, а главное, был скромным, честным и порядочным человеком. Он окончил металлургический факультет Уральского политехнического института, поражая преподавателей глубокими знаниями в области физико-математических наук. Затем окончил заочно физмат Уральского государственного университета. Это был неординарный человек, ставший впоследствии академиком, выдающимся ученым-математиком с мировым именем.

Вспоминается эпизод, связанный с Николаем Николаевичем в бытность его ассистентом у доцента нашей кафедры А.В.Грошева. В один прекрасный день, когда шахматисты (Гермаидзе, Нефедьев, Красовский и др.) выясняли свои отношения за шахматными столиками, а болельщики наблюдали за ходом игры, в комнату вбежал Анатолий Васильевич Грошев, держа в руках толстую тетрадь, громко смеясь и тыча в эту тетрадь пальцем. Так как Грошев был очень замкнутым, серьезным, излишне солидным человеком и никто из членов кафедры не видел его не только смеющимся, но даже улыбающимся, то все, кто был в помещении кафедры, подумали, грешным делом, что у Грошева, как сегодня выражаются, «поехала крыша». Наконец он перестал смеяться, подошел к Николаю Николаевичу и попросил его прочитать в тетради две строчки, подчеркнутые карандашом. Николай Николаевич послушно выполнил его просьбу и прочитал следующее: «Грошев сказал, что было 22 брата Бернулли и что все они были выдающимися математиками и механиками. Кажется, Грошев врет». Теперь уже пришла наша очередь похохотать... А Грошев, успокоившись, объяснил: «Кончив читать лекции, я попросил Николая Николаевича взять у какого-нибудь хорошего студента тетрадь с конспектами, чтобы посмотреть, что я там им начитал. Он выполнил мою просьбу и дал мне тетрадь старосты группы, одного из лучших студентов потока. Я действительно рассказывал о Якобе Бернулли 1, о Иоганне Бернулли 1, о Николае Бернулли 1, о Данииле Бернулли. Говорил, что было и еще несколько ученых, родственников по фамилии Бернулли. Вспомнил, что Даниил Бернулли и Иоганн Бернулли 2 постоянно ссорились и, решая математические проблемы, общались через посредника – Леонарда Эйлера. Но ни о каких 22 братьях Бернулли я, разумеется, не говорил». «Какой нахал мальчишка, - продолжил Грошев. – Сам придумал, а меня еще обвиняет во вранье. Николай Николаевич, отдайте ему тетрадь и ничего не говорите. Посмотрим на его реакцию, когда, готовясь к экзамену, он дойдет до того места, где я красным карандашом  выделил слово «кажется» запятыми!» 

Кончилась эта история тем, что студент пришел к Грошеву извиняться и чистосердечно признался, что, когда лектор начал рассказывать о семействе математиков Бернулли, он слегка вздремнул, а когда проснулся, то обнаружил, что сбился со счету:  уж больно много было этих Бернулли. И поскольку он иногда поигрывал в очко, а число 22 в этой игре означает «перебор», то он и решил, что братьев Бернулли было 22…

 

Интересное событие произошло в 1955 г. во время выборов цехкома энергетического факультета (так назывался тогда профком научных работников и сотрудников). Каждая кафедра тайным голосованием избирала в цехком своих представителей. У меня в это время не было партийных поручений, и я не отказался, когда меня внесли в список для голосования. Так как у некоторых преподавателей были вечерние занятия, то голосование проходило весь день и закончилось довольно поздно. Урну оставили на ночь на кафедре, чтобы назавтра счетная комиссия ее вскрыла, посчитала голоса и объявила результаты голосования. При вскрытии урны председатель счетной комиссии, преподаватель нашей кафедры Катаев обратил внимание на то, что моя фамилия во многих бюллетенях была вычеркнута чернилами одного цвета. При этом он хорошо знал, как ко мне относились члены кафедры, и понимал, что против меня не могло быть подано так много голосов. А так как он был порядочным человеком, то о своих сомнениях и подозрениях сообщил  в местком института. Местком создал комиссию, которая тщательно все проверила и пришла к выводу, что урна после того, как ее запечатали, была кем-то вскрыта и результаты голосования – фальсифицированы. Состоялось новое голосование, в результате которого я был избран членом цехкома факультета.

Все члены кафедры, и не только они, хорошо знали, кто являлся заказчиком этой провокации и кто – исполнителем. Заказчик – В.А.Кочев, о котором я уже упоминал, а исполнителем была лаборантка кафедры, старая дева, влюбленная в Кочева. Но… Не пойман – не вор! Уж очень хотелось Василию Алексеевичу сделать мне какую-либо пакость, ну, например, доказать, что я не пользуюсь уважением и авторитетом у своих коллег по работе. Получилось же все «с точностью до наоборот»: при повторном голосовании из 25 членов кафедры против моей кандидатуры проголосовали только трое. Ясно, что это были сам Кочев, его жена и та самая лаборантка. Мне было ясно, что этот подлый человек на этом не остановится…

Кроме этого неприятного инцидента, в 1955 г. произошло очень приятное событие. Я уже писал, что в УПИ я встретил своего земляка-одноклассника С.М. Лемелева, которого не видел 11 лет. Так вот произошло еще одно «чудо»: зайдя однажды в буфет в главном корпусе Института, я увидел за одним из столиков своего старого друга Михаила Владимировича Орлова. Он жил с родителями и двумя сестрами – Маней и Любой – в Почепе на Большой Стародубской улице, в своем доме почти рядом с нами. Он окончил школу в 1937 г., на год раньше меня, поступил в один из вузов Москвы. В последний раз мы виделись в 1940 г., когда он приезжал на каникулы к родителям. Надо же через 15 лет случайно встретиться в буфете Уральского политехнического института!

Как математик, я понимаю, что вероятность встречи трех школьных друзей в УПИ близка к нулю. А вот ведь встретились! Судьбе было так угодно, а судьба не подчиняется никаким законам, в том числе и законам теории вероятностей.

Мы обнялись, расцеловались, я пригласил его домой. Скоро разыскали Семена, и мы втроем под рюмку коньяка долго говорили «за жизнь». Миша рассказал, что его отец умер во время эвакуации, а он с матерью и младшей сестрой живет в Первоуральске Свердловской области. Он работает на Динасовом заводе в отделе труда и зарплаты и заочно учится на 3-м курсе экономического факультета УПИ. Младшая сестра Люба окончила Уральский Госуниверситет в Свердловске и работает учительницей русского языка и литературы в Первоуральске. Старшая сестра Мария вышла замуж и живет в Западной Украине в райцентре Рокитно Ровенской области. С ним вместе в нашем институте на этом же факультете учатся два его друга из Первоуральска: Борис Шмицман и Сережа Даниленко. Мы познакомились с ними и постепенно подружились, они оказались очень интересными и порядочными людьми. Теперь, когда они приезжали на установочные лекции или на экзаменационную сессию, то все трое останавливались у нас – правда, спать им приходилось на полу.

Меня с Любой они часто приглашали по праздникам (и не только по праздникам) в гости в Первоуральск. Там мы очень хорошо и весело проводили время, до сих пор вспоминаем уральские пельмени, белые грибочки, пироги с рыбой и многие другие вкусные блюда, которыми угощали нас гостеприимные хозяева.

Дружба с Сережей и Борисом продолжалась до 1960 г., до нашего отъезда из Свердловска. А с Мишей мы еще встретились на украинской земле.

Летом 1957 г. Борис Шмицман предложил нам поехать отдохнуть в г. Черновцы. Он ездил туда и рассказал, что остался очень доволен поездкой, что там очень дешевые продукты, много фруктов и овощей. Мы приняли его предложение, он договорился со своими родственниками, которые жили в Черновцах, о том, чтобы нас они нас приютили, пока мы снимем себе жилье.

Без особых приключений мы добрались до Черновцов, но Шварцманов (родственников Бориса) дома не оказалось. Они отдыхали на даче, но предупредили своих соседей о возможности нашего приезда, попросили их позаботиться о нас и оставили им для нас свои координаты. Мы поехали по указанному адресу и были встречены как самые дорогие и близкие люди. Пару дней мы пожили с Шварцманами – Николаем и Полиной – на даче, а затем, остановив один из ехавших по трассе грузовиков, погрузили в него их дачные вещи и все отправились к ним домой, в город. В машине, кроме шофёра, маленького росточка с наколкой на руке, был его сын. Когда мы приехали, эта парочка быстро выгрузила вещи из машины и уехала. Мы занесли вещи в квартиру, и тут Коля закричал: «А где ковер?» Оказалось, что наши «благодетели» «забыли» выгрузить довольно дорогой ковер, который лежал свернутый у борта машины. «Не волнуйтесь, я найду ковер», - сказал я. Все, конечно, были очень удивлены моими словами, а я хотел еще раз убедиться в том, что у меня были основания для поступления в Военно-юридическую Академию.

Никто из нас, ехавших в машине, не запомнил ее номера. Хотя я после происшествия в Свердловске в 1953 г., когда мне пришлось «вывалиться» из машины на полном ходу, всегда, прежде чем садиться в любую машину, запоминал ее номер, а тут, к сожалению, этого не сделал.

Коля убеждал меня, с моим еврейским носом,  не ввязываться в поиски ковра. За пару дней, проведенных вместе с ними на даче, я почувствовал, что черновицкие евреи после погромов, Холокоста, после борьбы государства с «космополитами», после дела врачей – еще не пришли в себя и боятся чуть ли не собственной тени. Но я, конечно, от своего намерения разыскать ковер не отказался.

Были известны число и время, когда мы остановили машину; место, где мы ее остановили; я помнил комплекцию и лицо шофёра, даже наколку на его руке; мог назвать примерный возраст сына. Я считал, что всего этого вполне достаточно, чтобы разыскать машину и ее шофёра, тем более что Черновцы не очень большой город и автобаз там, наверное, не так уж много.

Первый и второй день поисков закончились безуспешно. Посещая автобазы, я, конечно, не рассказывал, что ищу ворованный ковер, а говорил, что, сидя в кабине, потерял записную книжку с телефонами и адресами своих друзей.

На третий день, когда я рассказал директору очередной автобазы, где и когда сел в машину, и подробно описал внешность разыскиваемого шофёра (вплоть до наколки на руке) и приметы его сына, то выяснилось, что шофёр этот работает на этой автобазе и к тому же является там секретарем партбюро. Так как у него был выходной день, то в отделе кадров мне дали его фамилию, имя, отчество, а также домашний адрес. Я поехал по указанному адресу – это был небольшой домик на окраине города, – но дома хозяина не оказалось. Его жена любезно предложила мне подождать, и через пять минут в комнату зашел тот человек, которого я искал. Я попросил его выйти со мной во двор и рассказал ему о цели моего прихода. Ожидал, что он начнет извиняться: не успел, мол, отвезти, было много работы, хотел это сделать завтра и т.д. Но вместо этого услышал: «Мы из машины все выгрузили, я не знаю ни о каком ковре».

Такая наглость и уверенность в том, что этот еврей пошумит-пошумит и все на этом закончится, вывела меня из равновесия, и я закричал: «Имей в виду, подонок, что я еврей, но не местный еврей, а еврей с Урала!»  И, помахав красной книжечкой – удостоверением преподавателя УПИ, - добавил: «Я работаю в Свердловске, в органах. И если ты немедленно не принесешь мне ковер, то я прежде всего набью тебе морду, а потом ты не только потеряешь партбилет и работу, но и сядешь в кутузку». Таких слов он от меня явно не ожидал, и они подействовали на него отрезвляюще: он понял, что со мной лучше не связываться. Пару минут он стоял передо мной, не проронив ни слова. Затем повел меня в какой-то сарайчик и молча отдал мне ковер. Я поймал такси и приехал с ковром к Шварцманам. Они были в шоке и считали, что я совершил невозможное. Я же еще раз убедился, что мое детское желание стать следователем имело под собой почву.

Коля помог нам снять комнатку, и мы месяц наслаждались отдыхом, гуляли вместе с Полиной и Колей по улицам города, посетили исторические места и музеи. За это время мы хорошо «навитаминились» и, прихватив с собой немного варенья и сухофруктов, в середине августа отправились восвояси.

 

В последних числах сентября 1957 г. в актовом зале состоялось отчетно-перевыборное партсобрание нашего института. Обычно коммунисты кафедр математики, физики и теоретической механики на такого рода мероприятиях садились во втором или третьем ряду. Так было и на этот раз – я сидел во втором рядку напротив президиума. Отчет о работе парторганизации института сделал секретарь парткома Федор Петрович Заостровский – профессор, доктор наук, человек, известный в Свердловской области и за ее пределами. После доклада он начал отвечать на устные и письменные вопросы.

По установившейся традиции докладчик, отвечая на письменные вопросы, не называл автора записки, а если записка была не подписана, то докладчик, по своему усмотрению, мог на нее и вовсе не отвечать. И вот Федор Петрович прочитал вслух такую записку: «Товарищ секретарь, как Вы расцениваете с точки зрения партийной этики тот факт, что Вы проталкивали на должность зав. отделом науки обкома партии бывшего работника нашего института Михаила Сергеева, а он, в свою очередь, заняв эту должность, всеми силами способствовал Вашей научной и партийной карьере». Когда я это услышал, то не выдержал и закричал с места: «Федор Петрович, записка провокационная и настолько глупая, что нет необходимости на нее отвечать». – «Ну, если это ясно даже самому Абраму Марковичу Саксонову, подпись которого стоит под этой запиской, то я действительно отвечать на нее не буду», - сказал Федор Петрович. Эти его слова были как разорвавшаяся в зале бомба. После минутной абсолютной тишины зал взорвался, все кричали, спорили, что-то доказывая друг другу. А я остолбенел и потерял дар речи. Когда пришел в себя, то сделал первое, что пришло в голову: прямо из зала вскочил на сцену и с трибуны заявил: «Не только этой записки, но вообще никаких записок в президиум собрания я не передавал. Это чистейшая провокация и дело рук одного из тех мерзавцев, которые отличились в 1937-38 годы в борьбе с «врагами народа», в 1948-49-м – в гонениях на «безродных космополитов», в 1953-м злорадно клеймили «врачей-убийц». Я знаю, кто от моего имени написал эту записку и сообщу в соответствующие органы его имя, отчество и фамилию». Сказав это, я сошел со сцены. Это мое заявление еще больше «завело», взбудоражило зал, председательствующий вынужден был объявить перерыв.

Во время перерыва Федор Петрович подошел ко мне и сказал: «На этот раз, Абрам Маркович, твой взрывной характер «сработал» в твою пользу. Если бы ты не закричал с места, то я бы ответил на эту гнусную записку, положил бы ее в карман и подумал: 8 лет вместе работаем, но никогда бы не мог себе представить, что Абрам Маркович Саксонов – такой подлый человек. Я очень рад, что записку писал не ты».

После перерыва собрание продолжилось, Федор Петрович ответил на остальные вопросы, затем, как обычно,  были выступления и выборы нового парткома. А после собрания ко мне подошел начальник отдела кадров института Дутов (по тем временам, как сегодня известно, обязательно и сотрудник органов) и попросил меня, если я желаю, назвать фамилию человека, написавшего злополучную записку. Я сказал ему, что это «работа» все того же В.А.Кочева, но он подлец и провокатор с большим опытом, так что сам эту записку, конечно, не писал. «Уверен, что под его диктовку записку писала Мария Даниловна Кочева», - уточнил я. Подумав немного, Дутов произнес: «Похоже, что ты, Абрам, прав. Во-первых, ни для кого не секрет ваши взаимоотношения с Кочевым; во-вторых, он в свое время рвался в обком и затаил обиду на дирекцию и партком института за то, что  они на должность зав. отделом науки рекомендовали не его, а Мишу Сергеева. Завтра же я приглашу специалистов и дам им личное дело Марии Даниловны. Пусть дадут компетентное заключение».

Не имеет смысла рассказывать подробно обо всем, что происходило в институте в первые недели после отчетно-перевыборного собрания. Скажу только, что Дутов сообщил в партком института и в партбюро энергетического факультета, что «хлопцы» из соответствующих органов, сравнив почерки в записке и в личном деле М.Д.Кочевой, дали заключение, что записку написала именно она.

Конечно, Кочевы не ожидали такого оборота, дела не рассчитывали, что я так отреагирую на сочиненную ими записку и выяснится, что я этой записки не писал. Они были совершенно уверены в другом сценарии: Федор Петрович прочитает эту записку, ответит на нее, положит в карман и хорошо запомнит, что писал ее А.М. Саксонов. М.Д.Кочева даже не перестраховалась и написала записку своим почерком, поэтому тем, кто занимался сравнением почерков, не составило труда установить автора записки.

После этой истории от В.А.Кочева отшатнулись даже его самые близкие и верные друзья, такие, как Дорофеев с кафедры теоретической механики, Алферов с кафедры архитектуры и др. Нет, они были совсем не против того, чтобы поставить на место слишком строптивого и неуправляемого Абрама Марковича, но способ, выбранный для этого их другом, даже им показался слишком омерзительным и грязным.

Потом на нашем энергетическом факультете прошло партсобрание. Все выступавшие единодушно осудили  поведение четы Кочевых. Я тоже выступил и сказал, что таких провокаторов и «стукачей», как В.А.Кочев, из-за которых в 1937-38 гг. были уничтожены миллионы невинных людей, нужно гнать из партии и не допускать к преподавательской   деятельности.

Но В.А.Кочев на протяжении всей своей жизни привык обвинять,  - защищаться не в его характере,  с соответствующим заявлением  выступил он и на этом собрании (цитирую почти дословно): «Заостровский и Саксонов заранее договорились обо всем, Саксонов написал записку, подделав почерк Марии Даниловны, а затем они разыграли эту комедию, чтобы скомпрометировать нас, честных коммунистов. Но я всегда боролся и буду бороться за правду и справедливость, несмотря на козни тех, кому я перешел дорогу». Каков подлец!

На это один из наших преподавателей, Герой Советского Союза Сыромятников не выдержал и сказал: «Василий Алексеевич, Вы нас всех считаете дураками и, кроме того, непорядочными людьми. Один Вы здесь умный, честный, порядочный. Даже Федор Петрович, известный и уважаемый в области человек, попал в Ваши враги. Так знайте, что Вы на самом деле – подлый и пакостный человек, способный на всякие гадости и провокации. По-настоящему порядочный человек Вам, Василий Алексеевич, руку не подаст».

Но Кочев продолжал всюду выступать в роли оклеветанного, обиженного и оскорбленного, так что парткому института ничего не оставалось делать, как официально обратиться в институт криминалистики, откуда через некоторое время пришло заключение: «Записка, представленная для экспертизы партийным комитетом УПИ, начинающаяся словами: «Товарищ секретарь» и кончающаяся подписью «Саксонов», написана рукой М.Д.Кочевой. За правильность заключения отвечаю по статье такой-то Уголовного кодекса – юрист такого-то ранга, и подпись.

После получения такого заключения на Кочеву было заведено персональное дело, и  парторганизация энергетического факультета, где она состояла на учете, исключила ее из рядов КПСС. Партком института это решение утвердил и рекомендовал ректору института освободить ее от занимаемой должности ассистента кафедры. Все понимали, что такого наказания в первую очередь заслуживал сам В.А.Кочев, ибо Мария Даниловна была в этой истории всего лишь исполнителем его воли. Но… не пойман – не вор!       

К сожалению, бюро районного комитета партии не утвердило решения парткома института (с перевесом всего в один голос!) и объявило Кочевой строгий выговор. Оставили ее и на преподавательской работе. Такое решение вызвало всеобщее возмущение, особенно возмущались коммунисты-студенты, которые справедливо считали, что человек, совершивший такой мерзкий поступок, не имеет морального права быть преподавателем, заниматься воспитанием молодежи.

Так закончилась дуэль Саксонов – Кочев в 1957 г.. Не удалось ему и на этот раз подложить мне свинью, настроить против меня двух таких известных в Свердловской области людей, как Федор Петрович Заостровский и Михаил Сергеев.

В институте еще долго вспоминали эту детективную историю и говорили, что Абрам Маркович оказался Кочеву не по зубам.

 

А состояние здоровья Любы продолжало ухудшаться: усиливались боли в суставах, головные боли. Врачи настойчиво рекомендовали поменять место жительства, переехать в среднюю полосу России или в Украину, где климат более мягкий, чем в Свердловске. Но легко сказать – переехать… Надо, по меньшей мере,  иметь на новом месте хоть какое-то жилье, работу! Самым лучшим вариантом, конечно, было бы пройти по конкурсу в один из вузов, расположенных в этих местах. И я в 1958 г. предпринял первую попытку: подал документы на конкурс в Белорусский институт инженеров железнодорожного транспорта (БИИЖТ). Однако попытка оказалась неудачной: мне сообщили, что по конкурсу я не прошел.

Миша Орлов, мой почепский друг, о котором я уже писал, расхваливал места в Западной Украине, где жила его сестра Маня с семьей. Он говорил, что климат там примерно такой же, как в Почепе и Гомеле (откуда родом моя Люба), что там очень много овощей и фруктов и что цены на продукты там настолько низкие, что со свердловскими их даже сравнивать нельзя.

Узнав у Миши адрес его сестры, я начал с ней переписываться. Она подтвердила, что климат в Ровенской области, где она живет, действительно, умеренный, мягкий, зима не очень холодная, весна и осень довольно теплые. Она сообщила также, что в областном городе Ровно есть два института, несколько техникумов и, конечно, много школ, где преподавание ведется в основном на русском языке. Один из институтов – Киевский гидромелиоративный – был как раз недавно, в том же 1958 г., переведен в Ровно из Киева, теперь он назывался Украинский институт инженеров водного хозяйства (УИИВХ). Было ясно, что при переводе этого института многие преподаватели не захотели менять налаженную годами жизнь в столице Украины на провинциальный Ровно, так что УИИВХ, наверное, нуждается в квалифицированных кадрах. И правда, через некоторое время Маня прислала мне вырезку из местной газеты с объявлением о конкурсе на замещение вакантных должностей – в частности, требовались ассистенты и старшие преподаватели на кафедру высшей математики.

Я собрал все необходимые документы, выслал их по указанному в объявлении адресу. Через некоторое время я получил из института странный ответ: «Сообщаем Вам, что конкурс на замещение вакантной должности старшего преподавателя на кафедре высшей математики отменен». До сих пор не могу понять, зачем конкурсной комиссии УИИВХ надо было придумывать такой ответ, а не написать правду, как это сделала конкурсная комиссия БИИЖТа!

Впоследствии, когда я уже работал в этом институте, то без труда выяснил, что конкурс, конечно, состоялся, никто его не отменял, и на эту должность был принят Галан Данило Михайлович.

Я не сомневался, что специалисты институту на новом месте все равно нужны, что и после проведения конкурса вакансии на кафедре высшей математики остались, и надеялся, что если мы приедем в Ровно, то меня, фронтовика, коммуниста, преподавателя с дипломом мехмата МГУ и с 11-летним стажем работы в вузе, все же возьмут на кафедру в УИИВХ. Ну, а если даже не возьмут, то в Ровно, как писала Маня, есть еще пединститут, техникумы, в конце концов хоть школы – без работы не останусь. И мы на семейном совете решили: если удастся обменять нашу жилплощадь в общежитии на какое-нибудь жилье в Ровно, то мы уезжаем.

Но прежде всего нужно было добиться разрешения на обмен – задача была не из легких! С большим трудом разрешение было получено благодаря тому, что я был участником боевых действий, а моя теща Ефросиния Ивановна, которая жила с нами, - матерью погибшего на войне солдата.

Я дал объявление в нашей газете и попросил Маню Орлову сделать то же в Ровно. И весной 1960 г. нашелся вариант обмена. Это была семья Устюжаниных, у которых в Свердловской области жили родственники. В Ровно у них была маленькая двухкомнатная квартирка без удобств. Маня с мужем по моей просьбе посмотрела это жилье и сообщила мне, что квартира вполне пригодна для жизни, расположена в центре города, но требует ремонта.

И мы, оформив обмен, стали собираться в дорогу. В институте я снялся с партийного, профсоюзного и военного учета, получил все необходимые документы: трудовую книжку, характеристику и т.д. Жена в это время не работала, так что нам оставалось только сделать в паспортах отметку о выписке с занимаемой нами жилплощади в Свердловске и зайти в сберкассу, где хранилось все наше «состояние».

5 августа (я хорошо запомнил эту дату!), положив все три наших паспорта в маленький полукруглый чемоданчик, мы с Любой отправились в сберкассу, которая находилась в главном корпусе нашего института. Закрыв счет и получив деньги (довольно большую для нас сумму), мы положили их в тот же чемоданчик и отправились дальше. Нужно было зайти  в паспортный стол, потом заплатить деньги за контейнер, купить железнодорожные билеты в Ровно и т.д. Подходя к трамвайной остановке, мы услышали дикий крик: «Помогите!» Кричала женщина, торгующая пивом. Она лежала на земле: ей на ногу упало дышло бочки. Разумеется, забыв обо всем, я вместе с другими мужчинами  бросился на помощь, кто-то побежал к телефону-автомату вызывать скорую помощь. И только когда мы освободили ногу бедной женщины, я вспомнил о чемоданчике: у меня в руках его не было - когда я бежал к бочке с пивом, я его бросил где-то по дороге. Что я почувствовал в этот момент, догадаться нетрудно! Только Бог спас меня от инфаркта или инсульта.

Все происходило на конечной трамвайной остановке, людей было очень много, и я бегал среди этой толпы, заглядывая всем под ноги, хотя прекрасно понимал, что чемоданчика нет и найти его нет никаких шансов.  И вдруг… увидел его на земле рядом с какими-то пустыми бутылками и мусором. Не сомневаясь, что он пуст, я все же поднял его и заглянул внутрь. Все было на месте! Это было очередное чудо в моей жизни. Наверное, все смотрели на бочку с пивом, на всю суету вокруг пострадавшей женщины и не заметили нашего маленького чемоданчика.

Трудно даже представить себе, что было бы с нами, если бы этот чемоданчик пропал! Любу я в этой сутолоке потерял. А когда разыскал, мы сели в трамвай и поехали в железнодорожные кассы. И только по дороге, немного придя в себя, я сказал ей: «Знаешь, Любашенька, я только что нашел много денег и документы», - и рассказал, что произошло на самом деле.

Узнав о нашем решении ехать в Ровно, друзья в один голос обозвали нас авантюристами, на что я им в шутку отвечал: «Риск – благородное дело. Кто не рискует, тот не пьет шампанское».

10 августа, тепло попрощавшись с друзьями, поклонившись Уральской земле, мы погрузили наши пожитки в контейнер и отправились на постоянное место жительства в г.Ровно – туда, где не было ни друзей, ни работы. Была лишь надежда…

 

                                                                                                                            далее